Тишайший (сборник)

В тот же день Азем Салих-паша брызгал слюной и топал ногами на молчаливых русских переводчиков. Визирь позвал к себе на расправу Кузовлева, но тот сказался больным.

– Если только донские казаки еще раз выйдут в Черное море, ни вам, ни послу живым не быть! – кричал визирь. – С меня за казачьи шалости голову снимут, но перед смертью, будьте уверены, я посла вашего и вас на рожнах изжарю. Нам с послом вместе нужно думать, как избежать беды. Пусть посылает гонца на Дон, я этому гонцу дам охрану до Азова-города.

Через два дня Кузовлев передал визирю письмо: посылать ему гонцов на Дон непригоже, спрашивать с посла за казачье воровство нечего, падишаху ведомо, что казакам на Черное море московским царем ходить заказано. Да только казаки – воры-изменники, никого не слушают и не боятся. С послами же ни в каких государствах бесчестья не бывает, и в Царьграде никогда того не бывало, что теперь делается: держат взаперти, корму не дают, грозят и к государю назад не отпускают…

Азем Салих-паша на длинное письмо ответил кратко: «Только появятся казаки на море, сожгу в пепел. Если хочешь быть жив, посылай гонцов».

3

Повадились к Лазореву матушка с Любашей во сне приходить. Стал он их увещевать:

– Ну что вы слезы по мне проливаете? Чай, не помер! Вины за мной нет никакой. Для острастки посадили… А ежели заждались, так и тут ничего не поделаешь. Человек я служилый. По секрету сказать, мне это даже на руку, что в тюрьме сижу… Помолиться за меня, конечно, помолитесь, но сердце попусту надрывать ни к чему.

– Горюшко ты наше! – всплеснула руками мать, а Любаша согласилась со словами мужа и увела матушку.

Лазореву в те дни худо было. На дворе захолодало, дожди, земля сыростью напиталась, пошли по всему телу у Андрея чирьи: ни сесть, ни лечь.

Тут и объявился в один прекрасный день Тимошка.

– Обыскался, – говорит, – тебя, братик. Ну, теперь еще немного потерпи. Не будь я Шуйский – вытяну тебя отсюда.

Голос, конечно, Тимошкин, а самого не узнать. Стоят над решеткой два важных турка. Что-то сказали стражнику, тот решетку отомкнул, отодвинул. Лазорев во все глаза глядит: один турок в серебре, другой – в золоте. У того, кто побогаче, Тимошкин голос.

– Сейчас я тебя, братик, подкормлю.

Опустили в яму бронзовый поднос с дымящейся чашечкой кофе, с пловом, с другой вкусной едой.

Тимошка стоит над ямой, руки на животе сложил, хоть живота и не нажил – гончей породы дядя. Что-то смешное сказал; серебряный турок рассыпался, как пшено по столу, а Тимошка глянул в яму и, скалясь, цыкнул:

– Ешь, пока я здесь. Уйду – отберут. Что ты, не знаешь их!

Лазорев сначала и впрямь себя хотел показать, а тут смекнул: прав Тимошка. Глотнул кофе в один глоток – заиграла кровь.

– Кувшинчик не пропусти, – подсказывает Тимошка, а сам с турками гогочет, и Лазорев понимает – для него старается.

В кувшинчике оказалось вино. Выпил Андрей, плова поел. Тут Тимошка стал прощаться с турками, горсть монеток стражнику высыпал в ладони, да так, чтоб и сиделец видел.

«Такого прибил бы! – подумал Андрей, глядя на сафьяновые Тимошкины сапоги. – Для меня старается, но прибил бы его, о совести не помня».