Тишайший (сборник)

Одиннадцатого декабря 1647 года налог на соль был отменен. 2

– Пошла Дарья в лес по малинку-то, а он ждет. Ей чего-то жутко! Чует, что глядит кто-то на нее. Встанет, туда-сюда повернется – никого. И хоть бы ветка хрустнула. Впору домой убежать, а как с пустым лукошком из лесу воротишься – засмеют, как заклюют. Ну, а в малинники-то забралась, тут он и вышел к ней. Крикнуть бы – от страху голос пропал. А он в ноги ей лег и лапой голову прикрывает: мол, бей, да не до смерти. Потом поднялся и давай манить. Она идет как привязанная. На такую малину навел, ягода к ягоде. Самая красивая девка Дарья-то в деревне была.

– Врешь ты, Сидор! – засмеялся Афонька Матюшкин. – Ну, может ли медведь понимать в женской красоте?

– Значит, может, – серьезно и печально откликнулся стрелец Сидор. – Сколько девок в лес ходило, и гурьбой, и поодиночке, а он ее ждал… Из-за нее и помер. Через год выпросилась Дарья у хозяина отца с матерью проведать. Отпустил. Она домой прибежала, а из дому – на лошадей да в монастырь, за каменную стену… Он через три дня пришел на околицу, лег и лежал, покуда не помер…

В избе жарко, темно, на бревенчатой стене качается бронзовое зеркало отсвета: пламя в печи гудит. Лица у людей красные, спекшиеся.

Трах! – за стеною дерево морозом разорвало.

– Эко! Небось от верхушки до корней! – сказал стрелец Сидор.

Притихли, слушали враждебный, волшебный, декабрьский мороз.

– Неужто от тоски по человеку медведь помер? – спросил Алексей Михайлович.

– Так ведь любовь, государь! – воскликнул Сидор. – Зверь, государь, тоже любить умеет.

– А Дарья-то, говоришь, из твоей деревеньки?

– Дак она, государь, Дарья-то, бабка мне родная.

– То-то ты косолапый! – захохотал Афонька Матюшкин.

– Медведями нас в деревне зовут, – без обиды откликнулся Сидор.

Государь встал, все зашевелились.

– Сидите, я на свою половину. На зверя-то, чай, рано пойдем?

– До свету, государь.

– Вот и вы все ложитесь.

Афонька поднялся следом за Алексеем Михайловичем, ему спать возле царской постели, караулить царственный сон. У дверей стольник помешкал. Алексею Михайловичу лунный свет – как дитю теплый дождик. А ныне луна так и полыхает на небесах. Лес под такой луной наг и прозрачен, лешему негде схорониться. В сенях окошко с кулак, а светлынь, иней на бревнах мерцает, как глаза кошачьи, дикие.

Услышал Афонька скрип половиц, вышел в сени. Тоже в окошко глянул – светло! Побежал постель государю стелить.

– Погоди! – остановил его Алексей Михайлович.

Царь сидел на низкой скамеечке, прислонясь спиной к печи. Это была другая половина все той же печи: в одной комнате не уместилась, зато согревала обе.

– Слышь, Афонька! Медведь-то завтрашний уж больно здоров, что ли?

Афонька воззрился на царя, соображая, что ответить. С десяти лет при Алексее, грамоту одолевали вместе, вместе росли, а такого, чтоб Алексей струсил, Афонька не помнил.

– Большой, говорят, медведь. Так ведь и ловцов на него много.

– Вот я и смекаю: велика ли честь – полком на одного заспанного зверя ходить…

– Поднять из берлоги медведя дело не простое. А поднимешь – не зевай.

– Слушай, Афонька! Пошли вдвоем, пока все спят!

У Афоньки дух захватило: экое несуразное дело затевает царь. Ночью – на медведя! Вдвоем! Оступись в снегу – обоих задавит. Да и обойдись все по-хорошему, бояре житья не дадут: виданное ли дело, чтоб царь жизнью рисковал шалости ради?

– Боишься, что ли? – спросил Алексей Михайлович.

– Не боюсь.

– Гляди! А то я один пойду.

Царь вскочил, подбежал к Афоньке. Глаза сияют, прищур хитрый:

– Не бойся ты! Одолеем. Неужто мы с тобой вдвоем – молодцы молодцами – одного медведя не стоим?

– Я пищаль возьму! – твердо сказал Афонька, опасаясь, как бы царь не припустил на медведя с одною рогатиной.

– Гаси свечу, пусть думают, что легли.