Тишина

– Будь осторожен! Пойми, он не шутит, он пойдет на все. Не горячись на партбюро, будь доказателен. И взвесь все - это главное. Уваров не так прост! Знаешь, что он сказал? "Ну все, конец, ваш Вохминцев испекся!" И какое было лицо - спокойное, лицо победителя! Сережа, послушай… Он сказал: завтра или послезавтра будет партбюро. У тебя есть время. Если оно тебе нужно. Знаю, ты можешь быть сильным, но ты… Пойми, они не шутят! Они не шутят!

– Что ж, спасибо… Я проводил тебя до Серпуховки.

– Подожди! - попросила она.

Они стояли на углу, в густой тени каменного дома, возле наглухо закрытого подъезда.

– Еще… - сказала она.

– Что "еще"?

– Еще проводи. Мне страшно. - Она поежилась.

Пустынная Серпуховская площадь с темным прямоугольником универмага, низким зданием шахты строящегося метро была огромной, безжизненно-синей; под луной металлически блестели дальние крыши, и маленькая фигурка постового милиционера посреди пустой площади казалась неподвижной, неживой. Луна будто умертвила город, и даже не было ночных такси, обычно стоявших на углу.

– Сергей…

– Пойдем, - прервал он.

Она замолчала. Он не смотрел на нее.

Но, когда свернули на узкую Ордынку, стало темнее на тротуаре от застывших теней лип, тихая мостовая за ними лежала мертвенно-гладкая, полированная под лунным светом. Он взглянул на Нину сбоку, и она чуть подалась к нему, словно хотела взять под руку, но не взяла, застегнула пуговичку плаща на горле, опустила подбородок. Они молчали.

Она шла, двигалась рядом, изредка касаясь его плащом, и он видел ее всю - от этих стучащих по асфальту каблуков, этого коротенького старого плаща до молчаливо сжатых губ, - и все было знакомо, нежно в ней, но одновременно не исчезала какая-то горькая неприязнь у него после того, как в этом же плащике он встретил ее с мужем возле метро, и муж говорил что-то, уверенно и не стеснительно обняв ее за плечи. Он хотел спросить просто: зачем он приехал, почему она не сказала об этом, но боялся, не хотел снова сбиться на тот отвратительный самому себе, неприятный тон, каким разговаривал, когда она вошла в его комнату: что бы ни было между ними, он не имел права унижать ее.

Ее каблуки стучали медленнее. Затихли.

– Мы почти дома, - послышался ее осторожный голос, и он увидел: она повернулась грудью, руки засунуты в карманы плащика, в глазах - ждущее выражение. - Спасибо. Ты меня проводил.

Он уловил этот взгляд и хмуро посмотрел вверх. Над аркой ворот, под тополем эмалированная дощечка с номером дома была, как прежде, мирно освещена запыленной лампочкой. Вокруг желтого огня хаотично вились ночные мотыльки, стукались, трещали о стекло, был легкий шорох в листве.

– Я не имел права, - сказал он, - разговаривать так с тобой…

– Еще, - попросила она, несмело улыбаясь краями губ, и робко сняла мотылька, упавшего ему на плечо. - Упал к тебе, - сказала она, - прости…

– Что, Нина?..

– Скажи что-нибудь еще. Я прошу…

Она раскрыла ладонь, поднесла к глазам, внимательно рассматривала белого мотылька, который полз по ее пальцам, и Сергей видел ее наклоненный лоб, руку, и в эту минуту ненужное внимание к этому мотыльку вдруг показалось ее правдой, ее естественностью.

– Ну, теперь все, - сказала она и стряхнула мотылька.

– Что "все"? О чем ты говоришь? - спросил он и так порывисто обнял ее за плечи, что у нее безвольно-жалко откинулась голова. - Я не понял, что "все"?

– Я люблю тебя, Сере-ежа… А ты? Ты?

Она качнулась к нему, повторяя: "А ты? Ты?" - и он, чувствуя, что задыхается, стал сильно, как будто хотел ей сделать больно, целовать ее в губы, в подбородок, в глаза.

– Я хочу тебе объяснить. Да, мой муж был в Москве. Ты знаешь, что с ним случилось?

– Нет.

– У него неудача с экспедицией. Его отзывали в Москву, а он не ехал. Он боялся встречи с московским начальством. Ему могут больше не дать экспедицию.

– Он воевал?

– Да. Он майор, командовал саперной ротой.

– Ну и любил тебя?

– На второй месяц сказал, чтобы я не ограничивала его свободу. Потом узнала, что он ездил в районный городок к одной женщине. Я собрала чемодан и перевелась в другую экспедицию. Потом - в Москву. Не будем говорить об этом…

Они помолчали.

– Я только сейчас вспомнила… Знаешь, что он сказал? "Сергей - декабрист, а наше время не для декабристов".

– Кто это сказал?

– Уваров. Ты понимаешь, что это значит?

– То, что сволочь, для меня не открытие. Но он забыл, что наше время не для таких подлецов, как он.

– Он сказал, что ты уже не коммунист, что тебя выгонят из института, Сережа. Но я не хочу верить…

– Если даже со мной что-нибудь случится, я пойду работать шахтером, забойщиком, я могу носить мешки, грузить вагоны. Я все могу… Только… Только бы…

– Что, Сережа?

– Только… Я хотел бы, чтобы никто не брал чемодан и не переводился в другую экспедицию.

– Сере-ежа-а, ты не должен об этом… Ты никогда не думай, что я могу… Я могу бросить все, понимаешь? И пойти с тобой уголь грузить, что угодно! Я не знаю, как это передать - что я чувствую к тебе… Как это передать?