Титан

Он вышел в прихожую и стал одеваться. Полина наблюдала за ним бестревожно: не верила, что он может уйти, отпускала проветриться и передумать.

Косоротов спустился во двор и решил пойти к себе домой. Была светлая лунная ночь, тихая, будто в детстве, когда из редких ночных машин еще не доносилась музыка. Он зашагал, хромая, и вдруг понял, что действительно не может больше; сильный, он бессилен. Проклятый камень выпьет его досуха. И есть только один способ спастись.

На кладбище он открыл ключом мастерскую и, не зажигая свет, нашел в полумраке отполированную рукавицами рукоятку кувалды “марьи ивановны”.

Он шел привычными дорожками, подхватив кувалду под самый боек. На кладбище никого не было в этот час. Даже кладбищенские сварливые псы мирно спали за оградой, в лопухах.

И все же он впервые чувствовал, что тут кто-то есть.

Мертвецы – те, кого он сам хоронил, кому копал могилы. Покойники минувших десятилетий, чьи имена выбиты на могильных плитах. И покойники давешних лет, забытые, неучтенные, выброшенные из круга памяти; те, в чьи могилы уже схоронили других людей, кто выдавлен, исключен, обокраден.

Черный обелиск, который он еще вчера не мог поправить, стоял идеально ровно.

Но Косоротов, соединяясь теперь с той силой, что ворочала и шатала памятник, ударил наотмашь “марьей ивановной” по черной громаде. И камень заныл, застонал, звук полетел по кладбищу, вспугивая птиц, отзываясь в надгробиях и оградах, стряхивая, как ржавчину, как коросту, молчание металла и молчание камня.

Он колотил, оставляя на черной полированной глади сахарные отпечатки ударов. Любой камень уже лопнул бы, разлетелся осколками, но обелиск стоял, и Косоротов призвал всю свою не-свою силу, и она явилась, в первый раз – вся.

Черный камень принимал удары, не поддаваясь. Но трескалась земля вокруг, шатались, роняя сучья, деревья, валились другие памятники, корчащаяся почва гнула гармошками ограды. Проседали зимние могилы, и кости выходили из песка.

И, чтобы остановить его, кладбище в страхе заговорило сотнями голосов. Говорили камни и трещины в них, стены склепов и древесные корни, песок, вода и цветы; природа, хранящая мертвых, и мертвые, ставшие частью природы.

Сквозь черную породу обелиска, ставшую прозрачно-дымчатой, он видел юного Мушина, едва вышедшего из поры ученичества, видел, что делал он год за годом: воровал памятники. О, сколько их осталось тогда без присмотра, после сгинувших семей, после бежавших, расстрелянных, погибших, – и Мушин счищал граверным инструментом имена, наново полировал камень и выбивал новые; воруя у мертвых, забирая единственное и последнее.

Сквозь черную породу обелиска, ставшую прозрачно-дымчатой, он видел молодого деда, зубного врача, пользующего лагерных начальников в дальних северных поселках, у них ведь тоже болят зубы, и скупающего у охраны зубное золото мертвых в обмен на спирт.

Обелиск снова стал черным. Косоротов чувствовал, что, еще один удар, – и мушинский монумент рассыплется, обратится дресвой.

И он поднял “марью ивановну”, занес – и всадил кувалду что было мочи в землю меж могил.

И сила ушла, стекла в нее, вернулась откуда пришла. А он зашагал прочь, чувствуя, как шевелится земля под ногами, и качнулся за спиной черный мушинский обелиск, качнулся светло-серый дедов, и не успокоятся уже никогда.

Бармас

Калюжный был сосед по даче. Да как сказать сосед – через участок. Мареев с ранних лет выделял его среди взрослых, хотя в детстве старик Калюжный с ним едва ли и словом обмолвился. Он вообще не замечал детей. Другие мужчины, бывало, брали мальчишек ловить раков в заиленном, заросшем осокой и хвощами пруду, или черпать в нем же старым, чиненым бреднем мелких окушков. Не считали зазорным похвалить новый велосипед или погонять с пацанвой мяч на дальней лесной поляне, где росли друг напротив друга две пары берез, готовые ворота, вот только одни были на полметра шире, и потому защищающей их команде прощалось по давнему уговору дачных поколений больше фолов, чем соперникам.

Их, простецких, свойских, снисходительных старших, Мареев помнил, но расплывчато и скопом. Калюжного же, чуравшегося младших, – отъединенно и ясно. Особенно же запечатлелись в памяти два случая, которые Мареев и во взрослом возрасте не мог до конца объяснить. Чертовщина не чертовщина. Волшебство не волшебство. Проступает что-то, как водяной знак на купюре. Ни доброе, ни злое. Иное, чего в обычных людях нет.

Ребенком оно его привораживало. Взрослого – теребило, подгрызало, заставляя сожалеть о разумной, основательной жизни мастера и профессионала, которую он выбрал. Ведь если я был способен распознать это в Калюжном, думал он, значит, я и сам был причастен, ведь другие-то ни черта не замечали. И что, спрашивал он себя, что? Ты чокнутый, ты думаешь о какой-то ерунде, о миражах, мало ли что тебе в детстве примерещилось, психиатр ржать будет.

И все же глубоко внутри, культяпками отнявшихся способностей, он чувствовал: нет, не выдумка, не блажь.

То, что он помнит, – истинно.