Титан

В те давние годы на дачах обходились без мусорных контейнеров. Был только дощатый короб около сторожки и выезда на шоссе, впритык к гудящей трансформаторной будке с шахматными фигурками изоляторов на ржавых рожках.

Трава и объедки шли в компостные кучи. Ветки, падалица, выкорчеванные кусты – в старые окопы в лесу. Выбрасывали-то вообще мало. Изношенную одежду пускали на тряпки. Тряпки истирали до клочков. Стеклянные банки берегли для варений и солений. Хранили в сараях железячки и дощечки, какие-нибудь совсем непонятные штуковины – всяко ж вещь, пусть и неведомая, полежит, опамятуется, расскажет, кто она и зачем.

Но мусор все ж заводился. Рассыпалась стародавняя мебель. Билась усталая посуда. Дожди и вьюги дырявили рубероид. Дряхлел, крошился поросший лишайником шифер. Копились консервные банки, дырявые сумки. Вылинявшие, встопорщенные, как подбитая ворона, зонты с деревянными ручками. Лопнувшие резиновые сапоги, на которых уже не держится заплата. Распустившиеся, разъехавшиеся корзины. Дырявые бидоны, прогрызенные ржой сквозь облупившуюся эмаль. Рябые змеиные шкурки истершихся велосипедных шин. Распадающиеся по швам дедовы пальто тяжелого, негнущегося сукна. Осколки оконных стекол. Натрудившиеся лопаты и грабли с лопнувшими полотнами и тулейками. Прохудившиеся, страдающие старческим недержанием водопроводные шланги. Продранные, исхоженные мухами тряпичные плафоны. Ломкий, выжелтелый старый целлофан парников. Протертые на сгибах обесцветившиеся клеенки. Древние лари, рассохшиеся кадки, проржавевшие бочки.

Мусор заводился, и глава семейства нагружал в выходной день тачку, вез к сторожке, останавливаясь перекурить со знакомыми, и сваливал рухлядь в помойку, в короб.

Год за годом куча увеличивалась, превращаясь в гору. Мусор спекался, слеживался, будто ерзал ночами, стараясь сцепиться, стакнуться покрепче, паз в паз. Дощатые борта треснули, расселись, мусор перебрался через них и за несколько лет скрыл целиком.

Мальчик Мареев почему-то очень внимательно относился к мусорной горе.

Она высилась у сторожки, у всех на виду, на пути из города или в город, как знак рубежа. Каждая дачная семья что-то прибавила к ней, и гора росла как их общее прошлое, изнанка дачной жизни, вывернутая тут, выставленная на всеобщее обозрение, кисло и гадко пахнущая, привлекающая покрытых репьями бродячих собак.

Весной, в первый приезд на дачу, Мареев примечал какую-нибудь вещь, выброшенную только что, скажем, железную спинку кровати или бочку. И наблюдал за лето, как ее проглатывает, накрывает разрастающаяся гора: к осени уже ни кусочка не торчит снаружи.

Марееву казалось, что, попав в гору, вещи не умирают, а меняются, становятся ее частью, забывая о своем былом предназначении инструмента, сосуда, мебели, но мстительно помня беззаветную службу предавшим их людям.

В поздние летние сумерки, после десяти, родители, прежде чем увести его в дом и запереть калитку, отпускали иногда прокатиться в последний раз – до сторожки.

Он медленно подъезжал к горе, кажущейся во тьме единым существом, состоящим из отверженности и обиды. Он останавливался, держа ногу на педали. И ему чудилось, что гора поднимется сейчас на ножках стульев и столов, протянет руки – шланги, руки – трубы, руки – грабли, вырвет из-под ног велосипед… Он уносился прочь, глотая бодрящие холодки ночи, шепотки листьев, чувствуя, как смотрит вослед, вздыхает разочарованно, поблескивает бутылочными донышками, россыпью зеленоватых ночных глаз, Гора.

Марееву было двенадцать, когда на внеочередном собрании постановили помойку вычистить. Накануне прикатила неожиданно новенькая санинспекторша и выкатила предписание: мусор убрать в две недели, иначе товариществу штраф в пятьдесят шесть рублей. Поцапались, помозговали, назначили следующую субботу для субботника, для мужчин явка обязательна, договорились за две десятки с деревенским Савкой, у которого самосвал, на два рейса до большой поселковой свалки в дальнем карьере; дорого взял, жмот, а больше просить некого.

Отец, конечно, сказал Марееву, что на субботник его не возьмет. Грязное это дело, опасное. Битого стекла уйма, железа с острыми краями, покалечиться раз плюнуть, да еще инфекцию подхватить. Мареев заранее знал, что отец так скажет. Но предчувствовал, что запрет отменится, что он увидит, как потечет обратный отсчет времени, как явятся из недр Горы вещи, которые он отмечал когда-то взглядом, вскроется ее брюхо, отлетит сумрачный дух.