Титан

У него всегда была страсть подглядывать. Тяга к полуприкрытым дверям, замочным скважинам. Малышом он любил воображать, как живут под снегом мыши, – входы в их норки ему показывал отец на прогулках в парке. Его манили бинокли, подзорные трубы, телескопы, микроскопы, фотоаппараты, лупы, очки, любые оптические приборы, играющие с пространством. Теперь же эта тяга преобразилась в способность наблюдения, умение распознавать то, что вроде бы на виду, но на самом деле не то, чем кажется.

Мареев научился видеть дачи как единое целое. Подмечать привычки взрослых, держать в памяти день каждого из соседей: развесить белье, пойти за водой, полить огурцы, отправиться в магазин. Женщины, мужчины – все были предсказуемы. Только Калюжный, оказалось, умеет быть незаметным. Возникать и пропадать на участке, будто раздвигает пространство или пользуется подземными ходами.

Потом Мареев заметил, что старик играет в эту игру и далеко за пределами дач. Может обнаружиться, например, на станции в длиннющей, обалдевшей от жары очереди за яйцами, да еще в самой ее середке, куда злющие поселковые тетки никого просто так не впустят: не уговоришь, не разжалобишь. А Мареев, посланный бабушкой купить яиц, десять минут назад проезжал на велосипеде мимо его участка и вроде бы видел Калюжного в саду, тельняшка его мелькала. Но безусловных доказательств чуда Мареев не находил; тельняшка могла и на веревке сушиться, спутал.

Явилась небывалая засуха. Листья деревьев омертвели, и редкий продых воздуха рождал лишь слюдяной шелест.

Сады еще зеленели, влагу из водопровода всю разбирали на полив, напор в шлангах появлялся лишь поздно ночью. Издалека, от больших лесов, потянуло дымом пожаров, небо помутнело, солнце садилось в сизую дымку. Мужчины, прикуривая, суеверно плевали на затухающую спичку.

В понедельник, когда взрослые уехали в город на работу, полыхнуло на широком пустыре за околицей дач, куда железнодорожники весной свалили груды ольшаника, вырубленного при очистке путей.

Горела пока только трава. Но поднявшийся ветер гнал змеящуюся полоску огня к высохшим веткам ольшаника. Если бы они занялись, пламя набрало бы силу, перекинулось на сады и дачи.

Звонили из сторожки пожарным – все машины в разгоне. Пробовали набирать воду из кранов, носить ведрами, но куда там! Краны только плевались или пускали, как младенец, желтоватую слабую струйку. Собрались в основном женщины, подростки, пытались сбить пламя хворостиной, закидать землей с лопаты, и все вразнобой, неумело. А пламя будто чувствовало бестолковщину, кидалось злей, поспешало, целило искрами в глаза, цепляло за рукава, дурманило дымом.

В пересохшем рту Мареева стало кисло от страха. Он ясно подумал, что пора бежать домой, уводить бабушку в сторону шоссе. Вот-вот перебегающие огоньки, которым хватило бы одного точного залпа из брандспойта, дотянутся до ольшаника, встанут огненной стеной, потянутся языками к домам…

Тут и выскочил откуда-то сбоку Калюжный, бесстрашный и боевитый, как бывают боевиты яростные маленькие зверьки: ласки, хори, куницы. Он бежал, нацепив на каждую руку по десятку ведер, и ведра ухали, громыхали, прогоняя оторопь, призывая огонь отступить.

Калюжный вроде ничего не говорил, только руками махал, – но толпа ожила, словно у нее возник общий разум. Люди задвигались, выстраиваясь в длинную и потому редкую цепочку к деревенскому пожарному пруду, давно полувысохшему, заросшему ряской и загаженному гусями. Конечно, о нем вспомнили и раньше. Но казалось, что он слишком далеко, не натаскаешься. И воды там, особенно в засуху, только на дне. Да и не вода это, а гнилая жижа.

Но и цепочка вытянулась как надо, и воды хватило. Залили, загасили, когда ольшаник стал уже заниматься. Разбрелись, угоревшие, смотрят друг на друга – откуда сноровка-то взялась?

А Калюжного и нет уже. И ведер нет. И никто о нем вроде не помнит, не говорит – как здорово, мол, управился. Мареев, потный, обалдевший, приглядывается, прикидывает – и понимает, что кто-то другой, отец например, тоже мог бы сообразить, что и как нужно делать. Мог бы народ организовать. Ан нет, чего-то бы да не хватило: секунд, метров, лишней пары рук, последнего ведра воды. Не сдержали бы пламя.

Откуда-то брал, вынимал Калюжный, как фокусник, эти необходимые секунды и литры. Возникал то тут, то там, замыкая собой опасно растянувшуюся цепочку водоносов. Плескал на огонь метко, экономно, предугадывая, куда рванется пламя.

Ночью зарокотала гроза. Ударился, разбился водяным пластом о крышу ливень. А Марееву в полусне чудилось, что это Калюжный ходит по небу. Громыхает ведрами, скликает тучи на дойку.