Титан

Только вот никто не оформился, не добрался, не доехал, хотя Касатонов в те первые годы очень ждал. Думал заранее о напарнике, как о младшем брате, которого у него никогда не было. Будет его учить уму-разуму, следить, чтоб не филонил, стрелку вовремя проверять выходил, и чтоб инструкцию назубок, а то вдруг внеплановая проверка, бывает и такое ж…

А потом перегорело как-то. Родилось, наоборот, ревнивое, опасливое: как бы не прислали какого-нибудь губошлепа, недотыкомку, учи его мух давить, а его Касатонова, вон, на пенсию по выслуге лет.

– Нет, шутишь! – говорил он воображаемому толстомясому подполковнику в отделе кадров. – Так не выйдет, послужит еще Касатонов, – и, убежденный, ублаженный, выходил к стрелке, к спутнице своей единственной женского рода, посидеть на куске шпалы. Сидит, сидит, за степь, на дальние горы смотрит. Вершины одна к другой, заснеженные, зубчатые – Кавказ.

Не любит Касатонов горы. Вроде бы что ему до них, стоят себе и стоят, красиво ж. А его зло разбирает. Кто их поставил поперек равнины? Не пускают горы железную дорогу. Не дают прохода поездам. Свою власть имеют над пространством.

Посидит Касатонов до сумерек, а потом возьмет молоточек на длинной ручке, которым на станциях простукивают колеса поездов и тормозные буксы. Взвесит, примерится – и начнет по стрелке звонкий ритм осторожно выбивать, ускоряясь постепенно, будто состав ход набирает.

И чувствует он, обмирая от преданности и восторга, как пробуждается железное тело Железной Дороги, единое во всех землях страны и во всех ее временах. По одному суставчику он ударяет, по одной твердой косточке выпирающей, а отзывается целое, будто нравится ей, повелительнице, как он, ничтожный, ее тешит, и позволяет она в награду ухом к себе припасть. Утихнет эхо его молоточка в металле – и возвращается, преображенное, издали, промчавшееся тысячи и тысячи километров по великой стране, созданной и скованной рельсами. И поют ему рельсы обо всем, что есть и было.

О солдатских эшелонах, что шли со всех краев на Запад. Об арестантских эшелонах, что шли со всех краев на Север и Восток. О том, что нельзя верить никакой земле. Она лукава, неверна, и потому нужно положить ей на спину тяжкие насыпи, рельсы и шпалы, вбить в шпалы костыли – только тогда земля по-настоящему будет покорена.

В проклятом августе девяносто первого сказало Касатонову радио, что в столице чрезвычайное положение. А потом умолкло, будто приемник сломался.

Он трое суток просидел у пульта связи, ожидая, что загорится зеленая клавиша вызова, замигают лампочки на схеме путей и пойдут, пойдут эшелоны, поднимется мощь, что сбережена десятилетиями, о которой пишут газеты и поются песни.

Шелестели в эфире испуганные шепотки диспетчеров большой магистрали. Трижды оживала аппаратура, загоралась желтая клавиша: ожидайте вызова. Но зеленая так и не зажглась. Не пришла команда. Не двинулись военные поезда.

В третий день Касатонов, изверившись и отчаявшись, бессонница-то с ног валит, а спать-то нельзя, сам нажал клавишу вызова. Третий раз в жизни.

Дважды перед этим зимой пурги надували через полотно переметы высотой с человека, и нужен был снегоочистительный поезд. Касатонов – по инструкции – давал вызов, и тут же отзывался четкий голос:

– Контрольный слушает. Прием.

А тут – вроде есть контакт, пошла связь, а никто ничего не говорит.

– Это четыре-три-шесть-семь, прием, – твердит свое Касатонов.

А там, на другом конце, будто дети играются: сняли трубку телефонную и дышат в нее. Вроде кто-то ходит, сопит, курит или вздыхает тяжело, нерадостно.

Не поверил Касатонов, что такая безалаберность возможна. Решил, что сбой, связисты напортачили, и нет на самом деле соединения с контрольным пунктом. Пробежал глазами по жестяночке с инструкцией: если отсутствует связь с контрольным пунктом, обязан подать сигнал тревоги. Сорвал гербовую свинцовую пломбу с красной клавиши, надавил от души.

Тренькнуло, бренькнуло, и сорвалось.

А в наушниках звук такой гадкий, будто дует кто-то нарочно на горлышко бутылки.

– Бу-у-у…

Касатонов еще раз: треньк, бреньк, щелк.

А в наушниках опять:

– Бу-у-у…

Третий раз: трень, брень.

– Бу-у-у…

Он орет:

– Здесь четыре-три-шесть-семь, ответьте!

А оттуда:

– Бу-у-у!

И осознает вдруг Касатонов, что во многих тысячах будок и кабинок, рубок и отсеков, кабин, шифровальных постов, кабинетов, бункеров орут сейчас в микрофоны испуганные служивые люди, ноль первые и ноль вторые, шестьсот девятые и восемь дробь седьмые, секретные и сверхсекретные, пытаются докричаться наверх. А в ответ им монотонное, страшное:

– Бу-у-у…

Вылетел из будки Касатонов. Тишь.

Вдали залитые светом горы, ломаные их линии, кривые зубцы, зубцы, зубцы.

И вроде как где-то вдали подпевает пространство эфиру, развлекается, гудит ветром в камнях:

– Бу-у-у…

О, как хотелось ему убить, расстрелять это Бу-у-у, растерзать его разрывами снарядов, располосовать скороговорками пулеметных очередей! Схватил он карабин, стреляет в воздух:

– Дах! Дах! Дах!

А из степи стелется, бубнит:

– Бу-у-у…