Титан

Квартира убедила меня: ничего Титан не создаст. Он сломался и смирился. Стал как мой отец: обрывки, наброски, вечные клочки симфоний, недоделки…

Когда пришла весть, что у Титана деменция, мне было страшно осознавать, что мир его памяти, воссозданный из трех отцовских нот, снова, и на этот раз окончательно, распадается. Но я был скор на суд: это за квартиру. За предательство.

За деменцией последовал год комы.

Я так и не понял тогда, кто же, собственно, организовывал похороны Титана, нанимал катафалк, договаривался о месте на старом городском кладбище, где был похоронен и отец. Я вообще тогда не обращал сначала внимания на людей. Смотрел на окоченелый, белый лоб Титана, я думал, что хоронят тут не его, а ненаписанную книгу, заточенную, как в тюрьме, в его пораженном деменцией мозгу.

О ней, о неслучившемся чуде, которое могло бы осветить, всколыхнуть и мою жизнь, я сожалел больше, чем о нем.

Теперь благодаря ДОР я знаю, что это они помогли все устроить. Получить место и катафалк. Они, переодетые в штатское, составляли четверть собравшейся на похороны толпы. Шли за гробом, прогуливались по дальним дорожкам. Это был их триумф.

Конечно, они опасались эксцессов, стихийных протестов на похоронах, потому и согнали столько оперативников: десятки на одного маленького человека, лежавшего в гробу.

Но, изучая ДОР, я не могу отделаться от мысли, что они явились убедиться, что Титан и в самом деле умер и книга никогда не будет написана. Проводить жертву, что десятилетиями обеспечивала их работой, званиями, наградами, спецпайками к празднику, придавала значительность и смысл их службе.

Когда государственный нотариус в присутствии двух офицеров в штатском читал мне завещание Титана, я отрекся от него во второй раз; от того, кто не пожелал стать моим учителем при жизни и оставил мне это абсурдное, опасное, бессмысленное наследство по смерти.

Теперь я, конечно, понимаю, почему он выбрал в душеприказчики меня, сына своего отца. Человека мягкого, уклончивого, избегающего. Зачем оставил на мне странную эту отметину наследования. Рубец стыда.

Чтобы я пришел – потом. В том свободном “потом”, которое он предчувствовал. В которое я тогда бы ни за что не поверил.

Пришел и прочел его книгу.

Его текст.

Его роман.

Уже месяцы я читаю ДОР. Том за томом. Другие дела переводят сейчас на микрофильмы, но дело Титана слишком велико. Его, в виде исключения, выдают мне на руки.

Дело отражает его жизнь неделю за неделей. И я пытаюсь уловить момент, когда он окончательно понял, что они ни за что не дадут ему написать книгу.

Когда пропал первый черновик? Когда сломалась вторая по счету печатная машинка? Когда подвыпившие молодчики избили его вечером в подъезде, искалечив пальцы? Когда старый друг, такой же сиделец, стал заводить разговоры – мол, лучше не рисковать, лучше поостеречься? Когда целиком выгорела – пожарные сказали, короткое замыкание, – комната и превратился в пепел еще один черновик?

Я не могу угадать. Я лишь понимаю, что, когда Титан принял у них квартиру на улице Коммунаров, мое нынешнее жилье, подачку, золотую клетку, оборудованную стационарными подслушивающими устройствами, он уже точно решил, как – единственно возможным образом – он напишет свой роман.

Они стали – бумагой.

Он стал – пером.

Ушами прослушки, глазами агентов он писал свой великий и странный текст, историю для никого. Они же, слухачи, соглядатаи, – записывали, ибо не могли не. Из своей старческой жизни, из горьких дней он сотворил дышащую духом глину.

Он ходил в магазин, работал, звонил по телефону – но рука Господня водила им. И в отчетах службы наружного наблюдения, расшифровках перехваченных разговоров, записках почтового контроля об изъятых письмах, справках о “мероприятиях ВН”, составленных прослушивавшими и просматривавшими его квартиру, записях его бесед с друзьями и диалогов с самим собой, планах агентурно-оперативной работы, донесениях агентов и отчетах о встречах с ними – тайно рождался текст, раздробленный и цельный.

Они, подсылы, доглядчики, были глупы. Не понимали, что он сочиняет, творит – ими же самими, их пальцами, их бумагой и печатными машинками, их тренированными глазами и ушами. Они лишь исполняли приказы, следовали своему ремеслу. Они сами записали свои злодейства, мелкие и большие, свои каверзы и подлости. И сами же сохранили их в оперативном архиве, ибо считали, что работа выполнена образцово и может научить других.

Потом он год лежал в параличе. А они продолжали прослушивать его жилье, присылали агентов проверить: а правда ли паралич? Или он хитрит? Они искали книгу, они бесовским чутьем знали, что он ее пишет. И не видели ее у себя под носом.

Он умер. А они дописывали его текст. Довершали концовку. Тщательно собирали слухи: не говорят ли, мол, что убит? Отправляли агентов сеять семена посмертного унижения: Титан никогда и не был настоящим писателем, ничего не смог, оказался пустоцветом.

Он умер. А они записали его повесть о боли и смерти, о дальних северных лагерях. И я, пустышка, пустоцвет, невыучившийся ученик, пла́чу, когда читаю знакомые слова: