Титан

Конечно, никто из передающих слухи с самим Титаном не говорил. Никто не мог указать на человека, что встречался с ним и передает сведения из первых уст. Но тем жарче разгорались споры: будет ли книга романом? Автобиографическим повествованием? Или, может быть, горестной эпической поэмой? Сочинил ли Титан ее в уме, находясь в лагере, от первой до последней строки? Или набросал сюжет на случайных и драгоценных листах бумаги, спасенных при обысках?

Многие верили, что величие книги само по себе убережет Титана от повторного ареста. Времена другие, говорили меж своих. Уже не убьют. В лагерь не бросят. Напечатать, конечно, не позволят, но… – тут собеседник подмигивал, что найдутся, мол, верные люди, у кого есть дома печатные машинки, найдутся и те, кто имеет доступ в типографии…

Эти благоглупости меня отталкивали. Глупцы! Капустные головы! Что они понимают в трудах прозаика! Ждут книгу через год! Конечно же, ждать придется несколько лет, не меньше. Наверняка он уже повидался с уцелевшими друзьями и работает, нашел комнатку в чьем-нибудь дружественном доме, знакомые раздобыли для него хорошую бумагу и карандаши.

Где-то на периферии этого воображаемого мирка маячил и я сам. Вот меня посылают к Титану с поручением – выдумывать, кто и с каким, я не утруждался. Железный старик принимает меня нелюбезно, ибо мое появление вынуждает его оторваться от рукописи, но, узнав, что я читал “Лето с Августиной”, меняет гнев на милость, позволяет прочесть страницу из новой книги. И я догадываюсь, что в будущем сам попаду на ее страницы: юный друг главного героя, младой Эккерман[2], символ преемственности поколений, тот, кому стареющий певец вручит свою лиру, когда придет срок ухода…

Время шло. Слухи о грядущей книге ослабли. Стали говорить, что здоровье Титана подорвано лагерями и ему нужно пожить год-другой в покое у доброго хозяина на побережье, у моря, но подальше от новых гостиниц, от шума нежеланных, но неизбежных чужаков-туристов. Другие утверждали, что текст почти написан, Титан не спал ночей, и зрение подвело, нужно выждать, пока исцелятся зрительные нервы.

Но уже слышались нотки раннего разочарования, назидательной трезвости. А чего вы, мол, хотели? Старый, больной, измученный человек. Он уже вовсе не тот прежний Титан, талант и забияка. Уже явились первые скептики: да не будет он вообще ничего писать. Раз выпустили, значит, он дал слово не браться за перо.

Не в силах выносить эту гнусность, я всякий раз бросался защищать Титана. И, наверное, в глазах многих сделался кем-то вроде его пажа или оруженосца. Люди думали, что мы с Титаном знакомы, что нас свел мой отец, который в прежней жизни был вхож в артистический круг Титана.

Я, конечно, понимал, что отец никогда не отправится к Титану сам и ни за что нас не познакомит. Испугается за семью. И я стал сам искать встречи. Я был глуп и настойчив, я читал “Лето с Августиной” и знал, что Титан – мой писатель, а я его читатель, мы связаны словом и судьбой, и я хочу у него учиться.

Я лез с расспросами, вымогал обещания, и не сразу заметил, что определенные люди, старики из бывших, стали меня избегать, играть в прятки: занят, нет дома, только что ушел, сейчас говорит по телефону, междугородний звонок… Дальний знакомец отца, переплетчик-надомник и букинист, тот, кто, как я догадывался, и упрятал “Лето с Августиной” в обложку учебника фортепьяно, прямой и честный старик, попросил меня больше не приходить к нему.

Я смотрел на него, не понимая, в чем дело. Клиентов я, что ли, отпугиваю? А он смотрел в ответ, как смотрят на чужого.

И только тогда я, остолоп, догадался, кем они все меня считают. Осведомителем, получившим задание подобраться к Титану.

Я задохнулся от возмущения, хотел закричать: да как вы смеете! Но испугался, что поступлю неправильно, то есть так, как поступил бы всамделишный разоблаченный осведомитель: начал бы оскорбленно вопить, что он честняга. И я не закричал, стал подбирать верные, искренние слова. А старик понял мою растерянность по-своему. И закрыл дверь.

В те же дни заболел отец. Простудился на похоронах товарища. Уши заложило гнойными отеками. Он оглох и лежал, беспокойный, в жару в своем обитом ватой кабинетике. Ненаписанная, несыгранная музыка сотрясала его тело, дрожью, дробью отзываясь в каждом суставе, биясь в мускулах. А потом она закончилась.

На похороны пришли многие. Но старики так же вежливо и непреклонно сторонились меня. И мне казалось, что отец узнал об их подозрениях, не вынес этого.

Не зная, как доказать ему, ушедшему, что я обвинен напрасно, я решился на жертву. Пусть он видит, что я отказываюсь от намерения найти Титана. Я снял с полки “Лето с Августиной” в фальшивой обложке и вышел на улицу.