Титан

Дома я думал, что выброшу книгу в мусор или швырну в реку с моста. Но на улице мне казалось, что всюду внимательные глаза. Только брось, сделай странный жест – и шпики вытащат книгу из бака, достанут из воды. Я бродил в нерешительности по городу, с каждым шагом все больше опасаясь, что моя прогулка может показаться подозрительной сама по себе. Надо же: сын усопшего отца слоняется без цели по улицам! Наверное, нашел в вещах покойника что-то крамольное и хочет избавиться, ищет место и возможность.

Господи, это была всего лишь небольшая книга, триста страниц на тонкой бумаге. Но какой же тяжелой и огромной она мне казалась! Кинь в урну – будет заметно. Засунь в трещину старых стен – не влезет. Брось в кусты – повиснет в ветвях. Разорви, раскидай по листку – листки подхватит, понесет ветер. Сожги – задымит, привлечет внимание.

И я, устыженный, наново пережил смерть отца, уязвимость его тела в сравнении с нетленной бумажной плотью. Отнес “Августину” домой, уже не преследуемый воображаемыми шпиками.

Дома я открыл ее, чтобы прочитать пару страниц в память об отце, почтить смелость его подарка. И понял, что читаю какой-то совершенно новый текст. То, что раньше казалось фоном, деталями, предстало в новизне значения.

Теперь это была книга об отце. Об отцах. О старших, еще не знающих, что скоро оккупация и война извергнут их из старшинства, превратят из детей своих родителей и внуков своих дедов – в пасынков истории.

Титан пришел проведать могилу отца в Духов день, когда на любом кладбище полно народу и даже многочисленные ищейки не могут уследить за каждой беседой.

Я, впрочем, тогда еще не умел замечать шпиков. Видел только маленького человека, моего случайного знакомца с вокзала, что стоит у отцовской могилы и держит в руках букет нарциссов. Заслышав мои шаги, он обернулся.

У меня всегда было сыновнее, вторичное лицо, очевидный знак: се отпрыск своего отца. Я всегда мечтал обособиться, стереть это клеймо повторения, но в тот день оно выступило как самоочевидный пароль.

Он первым протянул мне руку и любезно представился, назвав имя и фамилию Титана.

Никогда не виденный Титан был для меня громада, глыба. А мне протянул руку человек-воробушек с младенчески чистым лицом. Я смутился, а он посмотрел на меня с доброжелательным весельем: мол, понимаю, и сам бы растерялся. Но именно в этом легком, простом взгляде я почуял скрытые до поры свет и мощь, будто оживший смысл Духова дня, отблеск огненных языков, сошедших в Иерусалиме на апостолов.

И я опустился пред ним на колени. Пред высшим духом, живущим в теле подростка. Я вспомнил, как он кормил голубей, раздавая птицам свой первый хлеб в родном городе, и возмечтал, что тоже буду есть иной хлеб из его рук, из рук учителя. Иного смысла нашей нечаянной встрече я подобрать не мог.

Титан рассмеялся и сказал:

– Ну вставайте, вставайте. Будет. Отцу лучше поклонитесь.

И он напел первые такты “Королька”, узнаваемые, слащавые, неуместные на кладбище. Я вздрогнул, зная, как отец мучался, что его помнят лишь как автора “Королька” и просят сыграть, написать что-нибудь на память, ибо знакомые были уверены, что отец невероятно горд “Корольком”, танго, которое знают все в республике и ресторанные лабухи до сих пор исполняют, изменив немного аранжировку, в бывший день независимости страны.

Титан отбил такты пальцами по могильной ограде и сказал:

– В то последнее лето “Королек” был моим мучением. Его играли решительно все и повсюду. В любой дружеской компании. В любом кафе. И выбросить его из головы было невозможно. Словно ваш отец специально так сочинил, чтобы мелодия крутилась в сознании. Не музыка, а мусорное трюкачество. Ох, как же я злился! Как негодовал на вашего отца! Я ведь знал, что он большой композитор.

Но годы спустя, в Дальлаге… В третью лагерную зиму голод разрушил мою память. Она съела сама себя. Ведь и памяти нужна энергия, чтобы существовать, хотя в обычной жизни мы этого не замечаем. И в лагере память становится каннибалом. Чтобы помнить одно, нужно забыть другое. Затем второе, третье… Я уже не помнил, где я и что я.

И вдруг я услышал нечто знакомое. Мотивчик. Такой привязчивый. Такой назойливый. Пробравшийся в голову глубже, чем я мог предположить. Это Маргарин, помощник бригадира – в бараке было много наших, – напел мотивчик “Королька”. Только у него нашелся бы задор.

И эти ноты, две-три ноты, мотив… Я, несуществующий, ничтожный, его узнал. “Королек” оживил отмершие связи, возвратил ушедшие образы… Каждый миг того последнего лета был отмечен, проникнут этими нотами. А в том лете, когда я дописал роман, сошлась, отразилась вся моя жизнь. И благодаря “Корольку” я всю ее получил обратно. Расшифровал, восстановил из трех нот. Так что я, в каком-то смысле, есть теперь творение вашего отца.

Титан посмотрел на меня, потом на отцовскую могильную плиту. Кивнул мне еле заметно. Я решил тогда, что это обещание встречи.