Титан

Нет, дело не в романтических чувствах, хотя возраст был подходящий и я был влюблен в К., учившуюся на курс старше и входившую в наш кружок. Казалось бы, “Лето с Августиной” должно было подпитывать, возгонять влюбленность. Но нет.

Роман о любви был на самом деле не о любви.

Он был – о времени. О будущем, которое уже здесь, хотя мы его еще не замечаем.

В тексте, который Титан писал с тридцать пятого по тридцать восьмой, страшное военное грядущее уже начало случаться. Его гонцы и агенты уже были среди людей. Уже стартовал незримый, эфирный катаклизм, разрыв связей, рост червоточин. Уже легли на лица тени смерти и печати скорби, клейма будущих погибелей, предательств, спасений.

И некий невозможный фотограф заснял это невозможным фотоаппаратом ясновидца.

Сейчас я понимаю, что арестовали Титана не за роман. Роман вообще никто из новых властей не читал. У них просто были списки всех мало-мальски заметных лиц, составленные при помощи наших коммунистов. И книги его изымали и уничтожали не потому, что считали их особенно опасными. Это было наказание.

Но тогда я думал, что Титан навлек гнев именно глубиной своего гения. Я хотел объяснить это друзьям, перебирал аргументы, но так и не смог признаться, что у меня есть “Лето с Августиной”. Я боялся их непонимания и пренебрежения. Их разочарования.

И вышло так, что роман отделил меня от товарищей и сблизил с Титаном, которого я полагал мертвым. Наверное, такова и была дальняя, прозорливая цель отца: обезопасить меня, пресечь или ослабить опасные знакомства, унять пыл юности.

Что ж, ход был хорош. Отец ошибся только в одном, как и все мы: он верил, что Титана нет в живых.

А Титан вернулся.

Я случайно встретил его в день возвращения, не подозревая, что это, собственно, встреча, не зная его лица.

О, у меня был нюх на возвратившихся. В те годы в лесах уже давно не стреляли. Красные флаги вывешивали в ночь накануне праздничных дней, и их почти не срывали. С Севера начали являться по одному уцелевшие узники. Советы могли бы оставить их умирать там, в тайге и тундре, но позволили снова ступить на родную землю, чтобы они покорились и приняли неизбежное. И чтобы мы, молодые, увидели их капитуляцию.

Я скоро научился отличать их, как бы вслепую бредущих по давно покинутым тротуарам. Обмятых, обтесанных лагерем, как не бывают обтесаны здешние. Оторванных и не могущих прирасти обратно, снова стать частью толпы. Их отличали худоба и сжатость, приземленность, свойственные северным растениям. Они всегда выбирали освещенную сторону улицы, инстинктивно держались солнца и тепла. Однако все же они казались мне выше нас ростом. Словно это мы, а не они, измельчали, пока они были там.

Но в тот день у вокзала я приметил необычного человека. Ни тутошний, ни возвратившийся. Ни старик, ни пожилой; возраст как бы оставался за скобками.

Он был мал. Конечно, не карлик. Но очевидно, вопиюще маленький человек: мало-каши-ел. Взрослый мальчишка, недоросль, ходячее недоразумение, едва в окошко кассы дотянется. Любой улыбнется, подумает: чур-чура, слава богу, что я не такой, бывают же недоделки у природы!

Маленький человек стоял у фонарного столба и крошил голубям белый хлеб. Я даже не обратил внимания на его одежду и черты лица, такой забавной мне показалась торжественность, с которой он разламывал хлеб и бросал птицам. Да тут гигантское самомнение, подумал я, тут целый наполеончик. И все же маленькое его тело почему-то вызывало беспрекословное уважение, будто… будто был он дирижер пред махиной оркестра, цирковой артист пред живой громадой льва; укротитель, продолжил я, да, укротитель, всегда кажущийся слабым незначительным пред лицом того, что он укрощает.

Я прошел мимо, поставив на маленьком человеке свою мысленную метку начинающего писателя, присваивающего людей и вещи, вписав его в свою коллекцию типажей, – и ни секунды не подумав, что однажды могу получить метку в ответ.

Я не помню, каким именно образом я узнал, что Титан вернулся из лагеря. Это были ничейные шепотки, голоса сквозняков, перестуки дверей: он жив, он тут…

Весь Город, град опустошительных ветров, столица убывших навсегда, словно просыпался, ожидая чуда торжества жизни.

И каждый, кому сообщали, мгновенно преисполнялся уверенности, что, раз Титан жив, – он обязательно напишет книгу о лагерных годах, скажет за всю нашу несчастную страну, потерявшую стольких сыновей и дочерей.

О, он обязательно напишет, толковали и непримиримые, и даже конформисты. Он ради этого выжил! Это его поддерживало! Спасло! Святое дело, долг! Призвание! Раз уж он прошел через ад, дайте только время, он создаст, он сумеет! Это будет голос свободы! Эта книга нас снова соберет вместе! Эта книга! О, эта книга!

И я ждал. И я верил. Верил, может быть, сильнее прочих, ибо читал “Лето с Августиной” и понимал, на что способен его талант, его проницательный взгляд.