Титан

Опасное прицепилось к нему, малое и неприметное, вроде блохи. И оно, как блоха, умеет перескакивать с человека на человека. Только сглупи, только попади подошвой в чужой след.

Я тут же сворачивал во дворы, и дурное чувство отпускало. День снова катился по накатанной. Мои шаги отражались слякотным эхом в подворотнях, пересчитывали каменные ступени подъезда. И все же в сердце оставалось тонкое, как отзвук клавиш отцовского пианино, ощущение: ты не попался.

Кому? Или, может быть, чему? Я не знал.

В отрочестве странная способность угасла, будто я перестал нуждаться в ее защите, изгладилась из памяти вместе с другими причудами и фантазиями младости.

Я вспомнил о ней лишь в двадцать пять лет. Когда меня впервые вызвали повесткой в Дом, что стоял на той площади, как раз напротив красно-белого костела. В детстве я его не примечал и не боялся. Знал, что где-то в городе есть недобрый Дом, где исчезают люди, но думал на другое здание совсем в другой стороне, за рекой. А в двадцать пять я уже был хорошо осведомлен.

Там, на площади, все и повторилось: случайный прохожий, внезапный страх, притяжение чужих невидимых следов. Мизансцена будто символически повторяла то, что произошло в моей жизни: я действительно, так сказать, попал в чужой след, в притяжение судьбы другого человека, – именно поэтому меня и пригласили в Дом на площади.

Возвратившийся ребяческий страх усугубил мой новый, взрослый страх. Мне почудилось, что я с ранних лет был, выходит, обречен злу и лишь чудом избег его силков. А теперь уже поздно сворачивать во дворы, прятаться и увертываться. Отсрочек больше не будет, и надо, увы, нести себя этому злу в пасть. Другого выхода нет.

И я бы пришел в Дом таким, заранее покорным, готовым сдаться. Идти-то оставалось шагов двести, не больше. Но здоровенная белая чайка, из тех, что залетают в город с дальнего моря, сидят, глупо-значительные, на колокольне закрытого, превращенного в склад костела, облегчилась, взлетая с урны, плеснула мне в лицо жидкой желтой дрисни, склеившей волосы и затекшей за воротник.

Меня вырвало. Не столько от смрада, сколько от неожиданности и от того замешанного на мнительности ужаса, в который ввергают неуверенных в себе и потому подчеркнуто приверженных чистоте и порядку людей мерзкие шуточки жизни.

Но, утеревшись кое-как носовым платком, я сел на скамейку и рассмеялся. Там, куда я шел, меня должны были макнуть лицом в дерьмо – и вот пожалуйста. Как же я, измаранный и вонючий, хохотал!

Таким, обгаженным, я и явился к ним. Не тушуясь, протянул в бюро пропусков листок повестки с желтой противной каплей. Встретили меня брезгливо, отвели умыться, посочувствовали казенно: мол, бывает, – а сами еле смех сдерживали, потеха же! И все их отработанные приемчики, перепасы, вдруг стали потешными и безвредными. Они не могли настроиться, они уже предвкушали, как расскажут сослуживцам – представляешь, вызвали одного типчика, так на него птица насрала считай что у самых дверей, – и так и не сумели правильно меня обработать. А второго шанса я им уже не дал.

Теперь я снова хожу в тот Дом.

В кабинете, где меня допрашивали, ныне подсобные помещения архива. А стены те же, неровные и бугристые, с потеками и наплывами. Тогда мне мерещилось, что это людские муки отложились, запечатлелись в штукатурке. Сейчас я вижу, что это просто плохая работа. Мучить людей они научились, а вот штукатурить стены – нет.

Из читального зала на втором этаже видны площадь, красно-белый костел, скамейка, рядом с которой меня обгадила чайка. Окна коридора выходят в замкнутый дворик бывшей внутренней тюрьмы, в желтый квадратный колодец.

Он вовсе не выглядит зловещим, этот дворик. Он теперь часть музея. И туристы входят в решетчатую клетку для прогулок, пытаясь – во всяком случае, по мысли устроителей музея, – примерить на себя отчаяние узников.

Я, увы, не верю в эту благонамеренную педагогику, хотя и признаю за ней право на существование. По моему опыту, к настоящей встрече со злом нельзя подготовиться, натренироваться. Она всегда застает врасплох. И чудо, истинное чудо, как раз и состоит в том, что находится тот, кто сперва так же растерян, как все остальные, кто сверстник своих сверстников, брат братьев или сестра сестер, – но на этом человеке зло не оставит печати, сколько бы оно ни тщилось.

Это, как вы понимаете, не я.

Да, я возвратился в Город, где я не был четырнадцать лет. Наше жилье здесь давно продано. Я долго выбирал, где остановиться, листал Booking и Airbnb, но каждый адрес вызывал невольные воспоминания. А мне хотелось найти отстраненное, как бы выгороженное место, временный дом для пришельца.

Но Город своенравно показывал, что таких мест нет. И вдруг, когда я обновил страничку поиска, выскочила эта квартира. Название улицы я не распознал, Липовая и Липовая. Посмотрел на Google maps, далеко ли будет ходить в архив. И по карте, по расположению, узнал ее. В мое время она называлась улица Коммунаров.

Дом?

Дом двадцать один.

Тот самый.