Тюремные записки

Первые дней пять я часами играл в шахматы с высоким, лет пятидесяти очень располагающим к себе человеком и понемногу узнавал его любопытную историю. На руке у него был вытатуирован номер и он охотно рассказал, что был даже не в одном, а в трех или четырех немецких лагерях. Родом он был из Ростова-на-Дону, и когда город оккупировали немцы, он — высокий, красивый блондин лет шестнадцати был отправлен на работу в Германию. Но работать не хотел, сбежал и попал в первый лагерь, потом опять бежал, и попал в другой, потом так же в третий. Спасала его внешность — он сразу же назвался фольксдойчем, то есть немцем-полукровкой и потому его не расстреливали. В одном из лагерей жена коменданта даже его выходила — у него начался тяжелый фурункулез и от множества нарывов он бы умер, но она поселила его в своей ванной. С лечением и хорошей едой юноша выжил.

— Немцы очень наивны и бежать из их лагерей труда не составляло, но бежать было некуда, кто-нибудь выдавал.

Под конец он попал в Дахау и там, конечно, был бы расстрелян, но тут их и освободили. Теперь начались проверки НКВД кто и как в лагерь попал и как там себя вел. Была у него репутация постоянного бегуна и хорошие отношения с руководителем лагерного сопротивления, поэтому в самом Дахау советская комиссия его не арестовала, как многих, сразу же отправленных в лагеря, и считалось, что проверки он прошел. Месяца через два их, освобожденных, посадили в такие же теплушки, в каких везли в Германию, и отправили на родину.

Но вскоре после границы, прямо в чистом поле, состав остановился. Была уже осень, немногие деревья пожелтели и освободившимся предложили вновь пройти учет. Прямо на земле стоял ученический столик, за ним сидел майор, перед которым высилась гора из их дел, заведенных в лагере. Всех по вагонам выстроили к майору в длинную очередь, но он только спрашивал фамилию, имя, отчество, год рождения и раскладывал дела теперь уже на две кучки. Так же и людей отправлял направо или налево от себя.

— Я постоял в этой очереди, увидел, что вокруг тех, кто отправлен направо уже выстраивается кольцо вооруженных солдат. Тогда, схватившись за живот я отбежал к ближайшим кустикам. Нашел себе там клюку, к счастью, у меня оставался грязный носовой платок — им перевязал себе пол-головы и теперь уже скрючившись и опираясь на палку втиснулся в какое-то другое место в очереди. Когда подошел к столу майора, он меня — сгорбленного инвалида с клюкой, и, видимо, сломанной челюстью жестом отправил налево, а более здорового соседа — к уже плотному солдатскому оцеплению. Нас — инвалидов вскоре развезли по домам, а еще способные работать, казалось бы прошедшие все проверки еще в Дахау, теперь поехали в советские лагеря. Году в 1947 и я туда попал, но это уже было по другой причине.

Появлялись в больнице и другие знакомые. Впервые увидел человека, которому убивать доставляло удовольствие и он не скрывал этого. Среди многих его рассказов был и о том, как приговоренный к смертной казни он ждал рассмотрения кассационной жалобы в Верховном Совете. С ним был в камере смертников сосед, тоже ожидавший кассации, но постоянно скуливший от страха, не выдерживавший этого многомесячного ожидания и то и дело повторявший, что лучше он покончит с собой. Но, конечно, ничего не делавший для этого.

— Мне это надоело и однажды я ему предложил — давай помогу. Тут он слегка успокоился, может быть испугался, скулить перестал, но признаться, что до этого просто так морочил голову, тоже не мог. Поэтому вскоре после отбоя разорвали его матрасовку на полосы, скрутили из них веревки и ночью я его повесил на оконной решетке. Он не отбивался. Потом меня разбудили в подъем, увидели соседа, но висел он уже часа три — ничего сделать было нельзя. Я сказал, что крепко спал и ничего не слышал. «Следак» (следователь) мне не верил, говорил, что сам он все соорудить бы не смог, да и вообще такие люди говорят, но не кончают с собой. Но я все сделал так ловко, что доказать ничего было нельзя. Да я особо и не волновался — адвокат у меня был хороший, сомнения в моем приговоре оставались и на «вышак» он не тянул.