Тюремные записки

Володя Пореш и Миша Казачков оба были из Ленинграда, но люди, как и их дела были совершенно разными. Володя был не просто человеком глубоко религиозным, но и осужден был с группой, где наиболее активен был Саша Огородников, молодых людей, считавших своим долгом нести окружающим Слово Божье, изучать подлинную, трагическую историю русской церкви, проводить семинары на библейские темы, популяризировать труды русских богословов, изданные в том числе и на Западе. У Володи была в камере своя Библия, которую мог бы читать и я, но мне как-то не хотелось этого на людях. Одиночка в Калуге была для меня более подходящим местом.

Миша Казачков был обвинен чуть ли не в шпионаже всего лишь за желание уехать на Запад, а для этого — за контакты, кажется, с английским консульством. Это было довольно важное, хотя никогда почти вслух не обсуждаемое разделение между зеками в Чистополе: пожалуй, большинство считало, что из Советского Союза надо бежать. Бежать любым способом, понимая, что нормальной жизни в нашей стране никогда не будет и пытаться ее здесь наладить — занятие не только безнадежное, но и создающее ненужные иллюзии у других. Естественно примерно такой позиции придерживался Миша и это нас не сближало, хотя его отец был довольно крупным ленинградским коллекционером живописи и судя по Мишиным рассказам с вполне любопытными картинами. Но совсем другого круга, чем мои знакомые и мы с ним об этом не говорили. Но когда я как-то упомянул, что у таких людей, как Коля Ивлюшкин КГБ отнял молодость, Миша жестко и разумно ответил — «а у меня зрелость». И на это нечего было возразить. У Миши была, правда, иллюзия, что кто-то на Западе подсчитывает все наши карцеры и строгие режимы и ему на Западе за них воздастся сторицей. Я понимал, что это фантазия, да еще и странная — то есть ты делаешь и рассчитываешься не за то, что считаешь для себя внутренне нужным и правильным, а надеясь на какие-то компенсации в будущем.

Самым сложным и интересным, во всяком случае по своей биографии, из соседей по этой камере был Володя Балахонов. Не будучи в ранней молодости человеком советски правоверным, он тем не менее после Института иностранных языков для себя внятно решил, что работа в КГБ — это единственная возможность в Советском Союзе жить мало-мальски обеспеченно, да еще и ездить за границу, что было просто мечтой множества советских людей, и в конце концов оказался в Швейцарии штатным сотрудником, кажется, геодезического управления Организации Объединенных Наций. Но до этого он был молодой человек, не знавший ничего, кроме советской жизни и заботившийся о своем благосостоянии. А в Швейцарии он уже был взрослым человеком, повидавшим мир и, главное, получившим возможность читать книги, изданные русской эмиграцией. И сперва стал очень нервен и все больше пил. Это ухудшало его служебные характеристики и в конце концов Володя понял, что его отзовут в Москву и больше в Европу он не попадет. И он — штатный сотрудник ООН — попросил политическое убежище в Швейцарии. И это был один из редчайших случаев, когда в Швейцарии оно было получено. Но его жена, под влиянием сов служащих, решила вернуться с дочерью в Москву. Дочь была обожаемая и Балахонов решил, что она ему важнее, чем Европа и правда о советской истории. И сам пришел в посольство СССР. Миронова (посол) давала ему все гарантии — «вы же ничего не сделали и вам ничего не будет», уговаривала Володю вернуться, и хотя швейцарские спецслужбы сразу же его предупредили, что дело кончится тюрьмой, Володя вернулся в Москву. Здесь недели две ему дали погулять, не доверяя его любви к дочери и полагая, что он получил шпионское задание, в надежде, что он сразу же установит связи с теми, к кому послан. Не верили ему ни одного дня. Но ничего интересного не происходило, его арестовали, обвинили в «измене родине», посадили на время в «Серпы», откуда Володя и вышел с периодическими приступами и поисками газов. А теперь срок его заканчивался и меня посадили в одну с ним камеру, в уверенности, что я предложу Володе, которому нельзя будет жить в Москве, свой дом в Боровске. Что я, конечно, и сделал. Мою жену перед тем уговорил сдать ему пустующий дом какой-то хмырь, укравший мои куртки, а красивые бревенчатые стены в доме оклеивший гнусными зелеными обоями, под которыми были микрофоны (для этого просверлены насквозь бревна). В печной трубе тоже была пробита дыра и в печь был опущен микрофон. Вообще дом мне изгадили и все зря — у Володи хватило осторожности поселиться не в Боровске, не в доме, который ему предложили в тюрьме, а в Тарусе, где жило много политзаключенных и других приличных людей и, конечно, было надежнее.