Тюремный дневник

С этого дня, когда охранник открывал дверь, чтобы я получила еду, она начинала громко, с явным возмущением, тараторить ему что-то на испанском. Я, уже догадавшись, что так Лилиана пытается убедить его позволить разогреть мне воды, стала подыгрывать, по-английски объясняя, чего просит женщина. Так работница отделения изредка, в зависимости от милости надзирателя смены, помогала мне сначала получать только горячую воду, потом даже приносила откуда-то дополнительную порцию вареной моркови, а иногда даже зеленое яблочко.

Я заметила, что, если просто позволить ей много говорить, внимательно вглядываясь в ее лицо и жесты, со временем придет понимание общей сути сказанного, даже если не знаешь ни слова на иностранном языке. Действительно, больше 90 % смысла речи собеседника мы получаем по так называемым невербальным каналам из, например, экспрессивно-выразительных движений лица и тела – мимики и пантомимики, а также акустически, оценивая вокальные качества голоса, его тембр, диапазон и тональность.

Признание

День за днем проходили в однообразии холодных бетонных стен моей новой одиночной камеры. Я построила новый график, как учила Кассандра, «ночной жизни». Она всегда говорила, что в одиночке, когда «свободное время» дают только ночью, нужно переходить на новое расписание, приучая свой организм спать днем и бодрствовать ночью, потому что так время идет быстрее. Бодрствовать ночью у меня получалось, а вот спать из-за постоянного холода и нервов – совершенно нет.

Несмотря на редкое общение с «особо опасными» при помощи детских рисунков, одиночное содержание и лишь ночные два часа «свободного времени» сказывались на мне не лучшим образом. Постоянное нервное напряжение от неизвестности будущего, очень редкие разговоры с родителями, в которых я слышала, как тяжело им дается мое отсутствие, хронический недосып и недоедание – от переживаний сильно не поспишь и не поешь, а также полное отсутствие свежего воздуха делали свое дело – я очень ослабела. Альфред и Боб, видя, как я, хоть и всеми силами цепляясь за жизнь, таю день за днем, в какой-то момент не могли больше смотреть на эти издевательства.

Для человека, который никогда не был насильно изолирован от общества, пребывание в одиночной камере 22 часа в сутки с перерывом на душ и пару звонков по далеко не всегда срабатывающему телефону-автомату в середине ночи, может показаться простым. Казалось бы, действительно, что тут такого: сидишь себе один, читаешь книги, пишешь письма, думаешь, мечтаешь, спишь, в конце концов, еще и еду приносят по часам. На самом же деле одиночное содержание не зря считается самым страшным наказанием, кроме смертной казни, и его разрешается применять к заключенным не дольше 15 дней. Бетонные стены камеры, изоляция от сенсорных стимулов вроде звука, света, запаха и, конечно же, человеческого общения с каждым днем медленно сводят тебя с ума. Уже через пару дней одиночки начинают мерещиться несуществующие звуки – звон ключей или шаги охранника, который, может быть, придет и заберет тебя на встречу с адвокатом. Ты сидишь и думаешь, что сейчас может происходить с твоей семьей – вдруг кто-нибудь уже при смерти, попал в аварию, болеет, страдает, а ты не можешь помочь и даже узнать, что и как. Заставить себя читать, а уж тем более спать при наличии таких мыслей невозможно. Ты постоянно думаешь о том, что тебя ждет. Может быть, ты пробудешь в этой одиночной камере из бетонных стен и такой же бетонной койки еще месяц, а может, год, может, пять лет, а может, и навсегда. Я отчаянно боролась с этими мыслями и помешательством от одиночества, по-прежнему стойко отвергая любые попытки накормить меня психотропными препаратами. Я построила себе четкий распорядок дня: подъем, уборка комнаты, тренировка, чтение, обед, тренировка, чтение, письма родным и Джиму, чтение, сон, ночной подъем – душ, телефон, чтение, сон – и все начиналось заново.

К тому времени я уже прекрасно понимала, что никаких сдерживающих факторов у американских карателей в отношении меня нет – им безразличны доказательства, они и так прекрасно знают, что я ни в чем не виновата. Меня брали не для того, чтобы выяснить правду, и не для того, чтобы потом признаться в своей неправоте и отпустить. Весь этот спектакль демонизации России и меня в ее лице стоил огромных денег, титанических усилий, и они желали любой ценой довести это дело до конца – публичной казни. Самое страшное в этой ситуации было то, что ни я, ни мои адвокаты ничего не могли с этим поделать. Суд присяжных для нас был самым наихудшим развитием ситуации – я буду однозначно признана виновной, приговор международным сообществом западофилов будет признан легитимным, мне дадут 15 лет лишения свободы. К тому моменту, когда я выйду на волю, история уже забудется и любые попытки отыграть время назад и рассказать всему миру, как на самом деле было «сшито» это дело, будут никому не интересны за давностью лет.