Тюрьма

Петр Петрович. Тренировочные рваные штаны, чи­стая маечка без рукавов. Лет пятьдесят. Стоит возле шконки, закинул руки за голову, потягивается. Лицо безмятежное.Похож на бухгалтера, подумал я вчера — тихий, внимательно-вдумчивый… Нет, инженер средней руки.А сейчас гляжу — что-то неуловимо-иное: острые гла­за, широкий крепкий подбородок, тяжелые складки ухищного рта… Кто ж такой?

— Пробудился? — спрашивает. — Здоров поспать,нервишки в норме. А вчера гляжу, дергаешься. Не нра­вится в тюрьме?

— Как тебе сказать…

— А чего не сказать — хорошо! Кормят, спать дают, гуляют, в бане моют, работать не надо. Или скучаешь?

— Бывает, — говорю.

— То-то я гляжу… Семья?

— Семья.

— Чудной вы народ, интеллигенты. Тут у тебя ре­шетка, верно. Дверь закрыли. А там — ни решетки, ни запоров — семья… Или у тебя была свобода?

— Дело вкуса,— говорю.

— Да ладно тебе! Вижу, лишнего не скажешь, а все одно дергаешься. Гонишь?

— Тебе видней.

— Я тебе вот что скажу…— сел на шконку, накло­нился ко мне, жилистый, руки в наколках, а грудь чи­стая. Какой он бухгалтер!

— Поторопился, малый. Только вошел в камеру, не огляделся, чего ты мог скумекать? И сразу в семью, харчи отдал… Кореш у тебя. А что с корешом? Плохо ты тюрьму знаешь, сегодня человек один, завтра дру­гой. Не промахнись.

— У тебя какая ходка? — спрашиваю.

— Шестая, на особняк плыву. Года четыре вмажут, пусть пять, больше не возьму, а там поглядим.

— И не дергаешься?

— Законное дело, передышка. Ежели я полгода по­гулял, а год — много, я так живу, тебе не приснится. Не обидно отдохнуть, хоть и на особняке.

— Ты по какому делу? — спрашиваю.

— По квартирному. Дело неторопливое. Изучаем, приглядываемся, а когда созреет… Горячка не годится, по наколке. Или скажешь, с моралью не ладно?

— Как тебе сказать…

— Стеснительный… Погляди с другой стороны. Они копили, откладывали, на мыле экономили… Едва ли, конечно. С такими скучно заводиться. Мои клиенты на­род шустрый, у самих рыло в пуху… Ладно, пускай твоя правда — трудовой народ. Сколько копили — год, десять лет? Приобрели, рады. А я забрал. Обидно, да?..Переживают, слезы льют. Жалко человека, тем более, если женский пол… А меня не жалко? Полгода в тюрь­ме, месяц на пересылках — и на зону! Год, другой, пятый… Кому хуже?

— Ловко.

— Справедливо! Ущерб материальный или, как го­ворится, моральный. Что перевесит?

— Меняй профессию,— говорю, — тебе судьей слу­жить.

— Скучно,надоест копаться в дерьме. Мое дело почище… Ты приглядывайся, это тебе не книжки пи­сать…

 

Камера просыпается. Пахом встал у решки на зарядку: брюха нет, втянуло, крепкий еще мужик. Миша в сортире, водные процедуры — болеет, что ли? Мурат улыбается, всех приветствует — тонкий, стройный, чер­нобровый… Мой сосед Гера сидит на шконке, бессмы­сленно лупит глаза; когда я засыпал, слышал его рас­сказы: мясник в магазине, а подрабатывает в кремато­рии на разделке трупов: «Деньги большие, а работа плевая, не барана разделать, и спирту залейся…» Когда б не моя счастливая способность спать в любой ситу­ации, они бы меня заколебали! Коротышка недвижим — что за фрукт? И еще один, неопознанный — наверху. Так и не видал… Красавчик Валентин — вот кто не нравится, беспокоит: такая наг­лость в парне — здоровый, мордатый, холеный. А перед Петром Петровичем лебезит, заискивает… Нет не много я еще понял.

 

И с Пахомом разговор вчера был тяжелый. «Я ви­дел Борю Бедарева»,— сказал я. «Ты?.. — покраснел, наносу и под очочками блеснули капельки пота.

— Мне б он встретился, гад… Ты знаешь, что он…»

— «Знаю, Менакер и Гриша рассказывали. Я и без них понял. Он отдал фотографию и письмо.»

— «Твои? И письмо, и фотография?..»

— «Мои.»

— «Ну, не знаю…»

—«Оставь его, ему хуже нашего. Мы за свое получим… Или не за свое, но это наша ситуация. А он и за нас».

—«Таких надо давить,— сказалПахом. — Если таким прощать, жить нельзя. И того, кто прощает… Тебе го­ворили, как он меня сдал?»

— «Я его видел неделю назад, он уже за все платит.»

— «Перестань, дешевая игра, тебя только ленивый не купит, всем веришь, та­кие, как он…»

— «Ладно, Пахом, — сказал я, — не хочу о нем, без того тошно…»

 

За завтраком у меня кусок не лезет в горло. Вчера не дошло, не врубился. Наша семья возле «телевизора». В торце Миша, с од­ной стороны я с Пахомом, напротив Мурат и Гера. Миша режет сало… Оглядываюсь на Пахома: очочки блестят, губы сжаты, сопит. В чем дело?.. У Миши ру­ка толстая, играет заточенной ложкой, а куски… Вон оно что! Зачем же ты полез в семью, коли так? Сам полез и меня потащил?

Чуть подальше расположились Петр Петрович и Валентин. У них скудно. Сала нет, режут засохший сыр из ларька. Неопознанный наверху не шевелится, а коротышка на своей шконке, спиной к нам, носом к сортиру, ковы­ряет в миске ложкой… Тоска!

— Разбудили бы человека к завтраку? — киваю на­верх.

— Саня! — кричит Мурат. — Какаву подали!

Неопознанный перевернулся, дрыгнул лапой, ше­вельнул грязными пальцами, лица не видно.

— Потом…