Тюрьма

— Сами плывут в руки? — удивился Федор Сергеевич. — Уж не предлагаете ли вы мне содействовать побегу осужденного?

Прокурор не сдавался. Он в высшей степени хладнокровно, как человек, достигший предела мучений и больше не понимающий их, выдержал суровый взгляд подполковника и сказал:

— Дайте мне убийц судьи Добромыслова, и я отвечу на все ваши вопросы.

— Мне не нужны ваши ответы, — с раздражением воскликнул подполковник Крыпаев. — С убийцами придется повременить. Потом мы доберемся и до них.

— Можно сразу по завершении переговоров арестовать Филиппова, — заметил на это прокурор.

— Филиппова?

— Так ведь он приведет вместо Причудова дугинского человека.

— А, это верно, — согласился подполковник.

— Арестуем и Причудова тоже.

— Но Причудов — свой, — вставил майор, удивляясь неожиданному быстрому сговору подполковника и прокурора.

— Так, так… — размышлял подполковник вслух. — Задержим их до полного выяснения обстоятельств дела. Просто возьмем на испуг, это принесет пользу нам, а им будет хорошим уроком. А потом, как раз после ввода войск, отпустим. Нам лишнего шума не надо. Из-за этого Филиппова вой поднимется невообразимый. Демократия!

— Это мы еще посмотрим, кто будет шуметь, — буркнул прокурор. — Вы поняли меня, товарищи? Я говорю: еще посмотрим, за кем останется последнее слово!

* * *

Убедившись в бесплодности своих попыток добиться от лагерной администрации отмены решения о вводе войск в зону, — а что это решение принято и обсуждению уже не подлежит, практически не вызывало сомнений, — Филиппов взялся за администрацию городскую. В мэрии с неприязнью относились к руководству колонии. На взгляд со стороны, пристрастный и заведомо пессимистический, неприязнь эта проистекала из того, что облаченная в мундиры верхушка лагерной иерархии состояла из испытанных временем воров, отменно набивших карманы и давно обеспечивших себе безбедную старость, а в новых структурах еще только приспосабливались к изнуряющей борьбе на почти невидимом фронте, где происходило распределение и перераспределение собственности. Так смотрели на положение дел и доподлинные воры, еще только замышлявшие разные экспроприации или уже прохлаждавшиеся на нарах, и определявшие в ту пору дух времени и главное настроение эпохи либералы. Что же касается упомянутой собственности, она, потеряв название народной, вдруг как бы повисла в воздухе, и, казалось, каждый имел возможность дотянуться до нее, но всякий раз у самых жирных кусков оказывались искушенные и непобедимые волки, какие-то очень уж матерые, явно бывалые, многое на своем веку успевшие повидать.

Городские начальники, из новых, как бы неоперившиеся еще и в иных случаях выглядевшие даже романтически, намекали Филиппову, что в лагере не все благополучно. Они как будто опасались чего-то и свое познание лагерных тайн предпочитали держать при себе, но что это познание обладает правом на полнейшую утвердительность, а сформировавшиеся утверждения, в свою очередь, подкреплены соответствующей достоверностью, были готовы выражать с предельной откровенностью, даже с битьем себя в грудь кулаком. Но Филиппова не увлекали общие слова и тающие в пустоте вздохи осуждения, да и не грехи лагерной администрации его занимали, а очевидная для него необходимость выступить единым фронтом против решения о вводе войск. Романтические начальники, заслышав о войсках и их предстоящем выступлении, тут же тушевались. Они знали, майор Сидоров рыхл, готов идти на любые уступки и даже, наверное, способен сгоряча застрелиться, если его хорошенько встряхнуть, обидеть, довести до отчаяния, но не майором Сидоровым сильна и крепка лагерно-исправительная система, и нужно быть безумцем, чтобы на эту систему всерьез замахиваться и покушаться.

Иные из этих начальников (добавим в скобках: фактически новой генерации) даже встречи назначали Филиппову не в своих кабинетах, а в скромных квартирках не замеченных на общественном поприще знакомцев, и окружали их атмосферой великой тайны. Намекали на еще большие, чем уже известно московскому гостю, злодеяния, творящиеся в лагере и вообще в городе, и обещали доверить Филиппову документы огромной разоблачительной силы, публикация которых, если, конечно, удастся вывезти их из Смирновска, вызовет небывалую сенсацию. Закручивался в натуральный вихрь какой-то нелепый детектив, и Филиппов уже говаривал Якушкину: готовься к тому, что нашему выезду отсюда будут препятствовать, мы слишком много знаем.

Все эти пустые разговоры и мнимо таинственные встречи отнимали массу времени и сил. Первым почувствовал невероятную усталость Орест Митрофанович. Филиппов крутился как белка в колесе, с таким энтузиастом и не перекусишь толком, что было абсолютно не по вкусу толстяку, и в его душе снова закипели сепаратистские настроения. Связь с Москвой из мощной коммуникационной системы превратилась в тончайший волосок, заключавший в себе надежду на продолжение наметившегося, по крайней мере в воображении Ореста Митрофановича, романа с народной избранницей.