Тюрьма

Некто, желая встречи, устроил вылазку, но блицкриг врагу не удался, Орест Митрофанович вышел из переделки в кафе победителем. Однако гордость не забирала, росла и росла тревога. Понимание, что борьба идет не на жизнь, а на смерть, сгущаясь в холодный металл тисков, сдавливало его сердце, ничего иного не хотевшее, кроме как спокойной сытости и безмятежного сна. А выходила смертельно опасная чепуха. Через четверть часа он, запыхавшись и истекая потом, влетел в сумрачную тесноту лавчонки, лишь по чистому недоразумению числившейся антикварной; за прилавком в этой берлоге копошился известный, кажется, всему Смирновску человек по имени Гера. Орест Митрофанович с любовью взглянул на него; только на Геру еще теплилось упование. Знаменитый жулик приветливо улыбался среди своего попахивающего тленом товара. Гера, похоже, наслаждался и скромной ролью старьевщика, и тем, что за ним тянется многокилометровый хвост сплетен, домыслов, инсинуаций. У этого причудливого человека была в ходу фантазия объявлять себя сущим каторжником в мужской компании и прославленным сыщиком — в женской, а где-то уже в бесполом пространстве, в том среднем роде, где загадочно обретаются андрогинны, представать в трагическом и благородном амплуа отверженного. Таким образом, задействовав кучно Гюго с Сименоном, он добился того, что люди, которым тошно было бы хоть краешком глаза взглянуть на его истинную сущность, корректно (как в юридическом, так и в простом человеческом смысле) примирились с фактом его существования и уже видели перед собой не гадкого червяка, преподлейшую личность, а более или менее приемлемого персонажа французской словесности. А на самом деле, увы, скверна, порок, мерзость. Он продавал все, что поддавалось продаже, извлекая выгоду не в последнюю очередь из круговорота секретной информации, в который он же и втягивал разного рода враждующие стороны. Взмыленный Орест Митрофанович представлял собой необыкновенное и даже ужасное зрелище, но Гера за свою долгую жизнь видывал и не такое. Орест Митрофанович знал, что Гера не погнушается им, терпеливо выслушает и, возможно, впрямь окажет посильную помощь.

— Гера, ты знаешь, я придерживаюсь правил хорошего тона и по пустякам людей ни-ни, не беспокою, — зачастил толстяк, — и с какой бы стати, ну, объясни мне, по какому праву стал бы я отрывать тебя от работы… но со мной происходит какой-то кошмар! Меня преследуют. Мафия!

— Чем же ты провинился перед мафией? — с легкой и самодовольной улыбкой человека, чья безопасность гарантирована со всех сторон, осведомился барышник.

— Ты нужный человек, ты всегда помогаешь людям в трудную минуту, ты — опора наша, надежный оплот и фактически щит…

— Будь краток!

— Гера, я всегда стремился к краткости, это святое, но теперь минута такая трудная, что слова так и прут, прямо-таки терзают… это, Гера, просто зверство какое-то с их стороны, и изуверство, и шарлатанство, ей-богу!.. и вместе с тем нет слов, чтобы выразить весь ужас моего положения… Неужто я бы посмел зря потревожить тебя? Но минута действительно трудная… Покушение, Гера! А в чем моя вина? Я перед мафией абсолютно чист. Ничем, решительно ничем я перед ней не провинился. И вдруг невыносимая тяжесть бытия. А ведь я никогда не совершаю опрометчивых поступков. Я не плыву против течения, Гера! Раз течение таково, я следую за ним. Я надежен, я благонадежен — и вдруг на меня взъелись! Ну что за притча? Хоть караул кричи! Хотели забрать меня, увезти с собой, я насилу отбился… Это какое-то недоразумение, Гера. И теперь мне нужен кто-то, кто заступится за меня.

Микроскопический Гера похотливо вилял задом среди украшенных трещинами ваз и поношенных мундиров. Фуражка с тускло блестевшей кокардой медленно опускалась на его голову. Он нежно провел маленькой рукой по лысине и глубокомысленно изрек:

— Лучшая защита от бандитов — сами бандиты.

— Но в старости, когда покой куда предпочтительнее бандитизма…

Фуражка утвердилась на уныло отливающей желтизной лысине.

— О старости следует заботиться смолоду. Предусмотрительный, предупредительный, не очень-то, кстати, увлекающийся женскими прелестями, я, будучи юношей, если не вовсе мальчиком, которого… О да, было время, ибо мальчиком я был пленительным!.. Не обинуясь, если уместно так выразиться, я взял в жены старую каргу, и как только она почила в бозе, обзавелся — строго по завещанию! — достатком, между прочим, и разнообразным барахлом, которым с тех пор аккуратно, одиноко и с переменным успехом, всеми презираемый торгую.

— Неправда, тебя любят…

— Взгляни на эту картину, — Гера указал на мутное полотно, изображавшее старозаветный пикник в дубовой роще, — кавалеры деликатничают и миндальничают с дамами, как у Сомова, а надо бы закатать в расстеленный — вон там, посмотри, друг мой! — ковер закуски и выпивку и бежать от этих размалеванных шлюшек без оглядки… Некоторые думают, что я не то не се, и любопытно было бы узнать, что мыслит на предмет моей житейской траектории общественность в твоем лице. Зад у тебя, как я посмотрю, о-го-го…