Тюрьма

— Муфлон ты кособокий, пес, я тебя не спрашиваю, на что ты готов, а от чего собрался тут как последняя сволочь отлынивать, и что у тебя вообще за карусель в башке, — возразил инвалид мнимо-безразличным тоном. — Мне до лампочки, хочешь ты или нет. Просто я хочу бросать в тебя камни. Время пошло…

— Время собирать камни? — с какой-то как бы надеждой осведомился Бурцев.

— Бросать!

— Та-ак…

— Давай прыгай, — крикнул Дурнев, теряя терпение, — нечего тянуть резину!

— Но надо все-таки выдержать паузу… я, например, интересуюсь, большие ли камни ты собираешься бросать?..

— Это уж как получится, как придется.

— Может получиться так, что никак не придется… ведь я, в сущности, не хочу прыгать в эту яму… И почему нам не договориться сразу, что в конечном счете лучше обойтись без камней… Ты слишком увлечен… Ты увлекся…

Впору предположить, что Дурнев, мысливший с точностью часового механизма, уже не обязывающей как-либо вообще мыслить, совершенно запутал Бурцева. Архипов не мог слышать разгоревшейся полемики, но, наблюдая издали, догадывался о смысле происходящего. Дурнев не делал секрета из задуманной им игры и дал понять, что Бурцев отловлен и с определенной целью захвачен, еще когда тот общался с приятелем у входа в барак. Поэтому Архипов имел возможность с самого начала следить за развитием событий. У барака Дурнев, обычно серый и словно зачумленный в своем арестантском маскараде, уродливо кривящийся в неизбывном раздражении, неожиданно заиграл красками и прежде всего побагровел; он выкрикнул, широко раскрывая рот: тоже мне друзья-приятели!.. пошел, ты!.. Толкал Бурцева в спину, отделяя от товарища. Дурневский замысел вполне открылся Архипову чуть позже, когда Бурцев, подчиняясь внезапному толчку, полетел вниз, а сам запрыгавший энергично вокруг ямы Дурнев стал, подбирая камешки, швырять их в живую мишень.

Путаница, возникшая в голове Бурцева, сама по себе обладала всем необходимым для того, чтобы возникнуть и в других головах, например, у стерегших и охранявших немудрящую бурцевскую несвободу вертухаев, даже в голове самого начальника лагеря. Этот случайно наметившийся перечень плохо блюдущих дисциплину мысли людей легко уходит в бесконечность. Следователи, адвокаты, там и сям мелькающие прохожие, модельеры, сочинители толстых книг, волочильщики, безымянные читатели, некие очевидцы, долбежники, безмятежные созерцатели, увлеченные филателисты, зубрилы, не в меру возбужденные поэты… Разве кто-то из перечисленных встретил бы исходящую от Дурнева опасность тупикового, что называется кромешного абсурда с мудрой невозмутимостью стоика? Кто из них сунул бы руку в огонь, зная, что только это спасет отечество от Дурнева и ему подобных? Опять же, дикая сцена, разыгрывающаяся у границы запущенной волейбольной площадки, поражает своей очевидной, грубой простотой, но кому-нибудь да известно, наверняка известно, что эта простота обманчива. Архипов не предполагал как-либо помешать взыгравшему инвалиду, он уже взял за правило не вмешиваться в дела своего друга, когда они принимали дурной оборот, а тот не возражал против такой позиции и, допустимо думать, не считал ее сколько-нибудь вредящей их приятельским отношениям. Не забытый еще Архипов — тот, вздумавший похитить замороженную курицу, — отложился в памяти мимолетным комедиантом, а отчасти и в прославленном образе волка в овечьей шкуре. Нынче он на миг предстал слишком осторожно очерченной тенью, чье дело — хладнокровно и молча отмечать, откладывать что-то в уме, заглядывая в некий воображаемый дневник действительности. Как было, что есть, чего ждать. Таково поле его по-своему нужной и в некотором роде исторической, но едва ли в достаточной степени общественной деятельности. Однако назревает, как и в случае с Добромысловым, смертоубийство, а это, как ни крути, перелом в судьбе человека, может быть, и не одного только, скажем, убитого, но всех, кто оказался причастен к преступлению. Это и в повествовании, как часто бывает, момент особенный, кульминационный, переломный, в таких случаях с автора первого особый спрос, — все это, естественно, заслуживает отдельного разговора.