Тюрьма

Судья, погрузившись в пучину боли и страха, оставил всякие размышления, всякие догадки о намерениях своих палачей и полностью доверился инстинктам. Он развернулся и с неожиданной прытью бросился бежать по тропинке. Какое-то бессознательное хитроумие раскрывалось в этом бегстве и было тем более острым и замечательным, чем меньше верилось в вероятие того, что преследователи все же настигнут жертву и добьются осуществления своих жутких целей. А в это вероятие Игорь Петрович, надо заметить, не верил вовсе, до последней минуты не принимал его. Однако мощный топот за спиной свидетельствовал, что вера его в собственную неуязвимость может носить и довольно-таки надуманный, случайный характер.

Хитроумие заключалось прежде всего в том, что Игорь Петрович свернул с тропинки прямо в дикие и колючие заросли, предполагая таким маневром поскорее скрыться и затеряться. Но шаги за спиной не стихали. Правда, невозможно было определить, отстают ли преследователи, приближаются или держатся на одном и том же расстоянии. Наконец Игорь Петрович не выдержал, оглянулся на ходу, но в темноте, как будто особенно выразительной за его спиной и оттого мало пригодной для изучения, различил только неясные тени, мечущиеся, как показалось ему, на одном месте, словно эти люди, крикливая девушка и парень с ломиком, внезапно пустились в пляс. Но вот это несвоевременное любопытство и стоило судье жизни.

Все предыдущее было словно разбегом для того, чтобы он с ужасающей скоростью и силой налетел на дерево. А не надо было оглядываться. Теперь пришло время и впрямь поползти. Дерево, довольно внушительное на вид, одиноко возвышалось на крошечной полянке. Исполосованный и исхлестанный в кустах колючками и острыми ветками, Игорь Петрович, получив неожиданный и страшный удар как раз в тот момент, когда настроился смотреть только вперед, с глухим стоном повалился на землю.

Что-то невразумительное, как могло показаться, заключавшее в себе, среди прочего, и нелепое (в сложившихся обстоятельствах) слово «вздуй», вымолвил над ним непонятный, мужской ли, женский ли, голос. Игорь Петрович поостерегся, не принял надобности дальше вникать в смысл прозвучавшего, задвигался, пополз, вдавливая в почву острые локти. Может быть, это кому-то покажется удивительным, но первой к нему подоспела девушка. Молодой человек не спеша приближался с ломиком в руке, всем своим видом показывая уверенность, что жертве никуда и никак от него не уйти.

— Поторапливайся, баран! — небрежно бросила девушка.

Однако она не только раздавала клички, извлекая их из мира животных. Строптивость судьи вывела ее из себя, и теперь, когда тот был оглушен и не мог всерьез продолжать свой бег, а мог лишь смехотворно дергаться на земле, у ее ног, она в одно мгновение достигла высших пределов экзальтации и принялась пинать несчастного, брызжа слюной и приговаривая:

— Сволочь!.. Я тебе покажу!.. Скотина!.. Свинья!.. Я тебе покажу, как от меня бегать!..

Так иная мать в умоисступлении ругает непослушное дитя, но у Игоря Петровича не было оснований надеяться, что девушка, опамятовавшись, перейдет к неумеренным ласкам, как это водится у добрых родительниц. Он старался отползти подальше от мелькавших над ним черных сапог. И ему удалось даже подняться, опираясь на ствол дерева, которое неодолимой преградой встало на его пути. Не ведая, что еще можно сделать для своего спасения, судья привалился спиной к шершавой коре, и тогда перед ним вырос чудовищный молодой человек.

Когда он снова упал, под градом ударов, первой и, пожалуй, единственной необходимостью, полностью завладевшей его сознанием, стала необходимость как-то вырваться из самого себя, вытряхнуться из собственной шкуры, превратившейся, как ему казалось, в сплошную болевую точку, и унестись как можно дальше. Поэтому он полз как только было ему под силу, и нужно же понимать и чувствовать глубоко эти вещи, подобные явления, видеть их в истинном, абсолютно точном свете, а не такими, какими они привиделись кому-то в глупом и невинном сне или какими их кто-то навязывает с определенно вздорным или скверным умыслом. Интересно, эти последние, навязывающие, склонные искажать и, так или иначе, поганить действительность — из ненависти к людям и миру, для смеха или из соображений, принимаемых ими за эстетические, — хоть сколько-то верят сами в картины реальности, правильнее сказать, реальностей (ведь подразумевается какая-то фантастическая возможность нисколько не ограниченного в количественном отношении выбора), картины чаще всего неприятные, отвратительные, картины, порождаемые их больным воображением?