Тюрьма имени свободы

Население думало, что это происки международного капитала, но оказалось, что это наше государство такое придумало. Оно меняло наши деньги на иностранные, как меняют отечественную макулатуру на Александра Дюма. Но когда населению платили зарплату, государство не вспоминало, что это макулатурные деньги, оно делало вид, что деньги настоящие, да еще переживало, не много ли дало. Считалось, что у населения слишком много накопилось макулатуры, но о том, что это макулатура, конечно, умалчивалось.

Благодаря такому валютному обслуживанию, в нашем государстве обогащались только иностранцы. И что оставалось населению? Как было обогатиться населению?

Выход оставался один: для того, чтоб обогатиться в нашей стране, нужно было прежде всего стать иностранцем.

3. Долой потребности!

От каждого по способности, каждому за труд. А потом, от труда, каждому по потребностям.

Но у некоторых способности маленькие, а потребности — будь здоров. Способности только учатся головку держать, а потребности уже тянутся за государственной премией. Причем наблюдается такая закономерность: чем меньше способности, тем больше потребности. Как же их удовлетворить, если способностей не хватает?

Приспособились жить, минуя способности. Просто получать по труду. От каждого по труду и каждому по потребностям.

Но и труд у нас только учится головку держать. Потребности уже разъезжают на мерседесах, дети их уже получили американское гражданство, а труд все еще агукает в колыбельке и делает ручкой: дай, дай! Головку не держит, а уже соображает, что такое потребности!

Пусть пока подрастет, наберется сил. Мы ведь привыкли работать, минуя труд, и не по способностям, а исключительно по потребностям.

Так что же делать? А ничего. Способности миновали, труд миновали, даст Бог, минуем и потребности.

Правда, их миновать трудней. Очень уж они большие. Говоря словами поэта, их не объехать, не обойти, единственный выход — взорвать.

Вот это было бы хорошо: уничтожить потребности. Стереть их с лица земли, развеять по ветру.

Но это трудно. Считай, невозможно. Труд-то у нас маленький, крохотный, вроде Чеченской Республики, а потребности — огромные, безграничные, как вся необъятная Россия.

На картошке

Инженер-программист, профессор бывшей философии и театральный саксофонист продавали на базаре картошку. Лучше бы им рассредоточиться, чтобы охватить большую аудиторию, но они привыкли держаться вместе — и на рыбалке, и в застольной компании, — а главное, дело было новое, непривычное и требовалось морально поддержать друг друга.

Покупатели подходили, приценивались, но покупать не спешили, отдавая предпочтение картошке не с дачных участков, а с приусадебных, где за ней больше присмотра.

— Надо их как-то заинтересовать, — сказал профессор бывшей философии. — Поговорить о чем-нибудь интересном. Ну-ка, Степа, расскажи, что вы там ставите у себя в театре.

В театре ставили «Авгия». Не того Авгия, что из статуправления, и не того, что с механического завода. Этот Авгий был древнегреческий царь, у которого Геракл чистил конюшни.

— Представляете? — увлеченно рассказывал саксофонист. — Авгий выходит из конюшни, а навстречу ему Геракл. И тут я вступаю на саксофоне.

— А помните, хлопцы, как мы раньше ездили на картошку? — мечтательно вздохнул профессор бывшей философии. — Ни сажать ее не нужно, ни за ней ухаживать, бери ее готовенькую прямо из земли. И целый день на чистом воздухе. Костерок, шашлычок… А уж этой картошки сколько перепечешь — такого и в пекле чертям не привидится.

— День поработаешь — и домой привозишь ведро картошки, — сказал инженер-программист.

— Мы на этой картошке больше спектаклей давали, чем теперь за целый сезон, — перевел разговор саксофонист на любимые рельсы. — Теперь не то что зрителей, даже артистов невозможно собрать. Не говоря уже о том, что Авгий вообще уезжает в Америку. А пьеса интересная. Автор считает, что очистка авгиевых конюшен — это подвиг не Геракла, а Авгия. Потому что Авгий сделал главное: предал гласности состояние этих конюшен. Раньше все делали вид, что в конюшнях идеальный порядок, лошади ходят в белоснежных манишках и сморкаются в батистовые платочки. И вдруг — как гром среди ясного неба: сидим в дерьме.

— Да, уж хуже не придумаешь, — сказал профессор бывшей философии. Но тут у него купили кило картошки, и он успокоился.

— Сначала этому не поверили, — продолжал саксофонист. — Все ведь выросли в этом дерьме, воспитались, получили образование. А как же, говорят, наши регулярные смотры чистоты, олимпиады аккуратности, фестивали незапятнанности? Неужели это все дерьмо? — Саксофонист улыбнулся гордо и застенчиво: — И тут я вступаю на саксофоне.

— Ты у нас всегда вступишь вовремя, — похвалил товарища программист.