Тютчев. Тайный советник и камергер

Однако не все были столь снисходительны к чувствам канцлера. Пушкинские современники доживали свой век «средь чуждых сердцам их людей»^[389]. За кулисами политики и литературы уже действовали люди нового поколения, для которых князь Горчаков был не столько исторической личностью, сколько ходячим анахронизмом, не имевшим, с их точки зрения, права на частную жизнь. Молодым дипломатом Ю.С. Карцовым канцлер оценивался всего лишь как «себя переживший и распустившийся человек»^[390]. Так думал честолюбивый аристократ. Аналогично рассуждал разночинец. Родившийся в 1829 году питомец Московского университета литератор Е.М. Феоктистов происходил «из обер-офицерских детей» и был хорошо знаком с одним из ближайших сотрудников канцлера: князь якобы «заставлял его бегать с поручениями г-жи Акинфиевой, в которую имел глупость влюбиться на старости лет»^[391]. Последняя любовь князя воспринималась этим поколением исключительно как старческая похоть, а горчаковские амбиции незаурядного дипломата и государственного человека — как самохвальство, эгоизм, старческая болтовня («бороться со старческими наклонностями ослабевшая воля была не в состоянии»^[392]). Люди нового поколения утратили высочайшую культуру чувств Золотого века русской дворянской культуры, строго судили стариков и не стремились их понять. Последние из пушкинских современников уходили в небытие, унося с собой острое и тонкое ощущение полноты бытия. 8 сентября 1830 года Пушкин попытался заглянуть в будущее:

И ты, любовь, на мой закат печальный
Проглянешь вновь улыбкою прощальной^[393]

.

Сумерки жизни нескольких современников поэта имели одну общую черту, весьма примечательную. Прощальная улыбка последней любви скрасила печальный закат Дениса Давыдова, Вяземского, Тютчева, Горчакова… Они пережили и успели воспеть сумерки дворянской культуры. Они уходили во мгле, уходили, по словам Тютчева, подобно последним картам в пасьянсе. («Приходит время, когда не в силах бываешь избавиться от чувства все возрастающего ужаса при виде, с какой быстротой одни за другими исчезают наши современники. Они уходят, как последние карты в пасьянсе»^[394].) Золотой век русской поэзии закончился вместе с ними, до Серебряного было еще далеко. Для стариков, одолеваемых недугами, было мало радости смотреть на молодежь, которая интересовалась лишь насущным и полезным. Молодость свидетелей Золотого века прошла под знаком желания славы, в старости они страдали от бессонницы и мечтали лишь о сне без хлорала, но так и не смогли примириться с теми, кто думал лишь о презренной пользе и чей голос невольно сливался с жужжаньем клеветы светского общества. «Об амурах престарелого канцлера по городу ходили скабрезные рассказы»^[395].

Редчайший в статской службе чин I класса по Табели о рангах, пожалованный князю Горчакову, и особенно приписка, которую неизменно делал государь в рескриптах, адресованных министру иностранных дел («искренне вас любящий и благодарный Александр»^[396]), не могли не возбудить зависти света. Настойчивые слухи о предстоящем браке князя с замужней женщиной лишь подливали масла в огонь. (Следует помнить, что развод в это время был исключительно сложной, хлопотной и длительной процедурой^[397].) Ситуация осложнялась еще одним, параллельным, романом Надежды Сергеевны с лицом, принадлежавшим к Российскому Императорскому Дому.

4

Его императорское высочество князь Николай Максимилианович Романовский, герцог Лейхтенбергский, родился 23 июля 1843 года от брака любимой дочери Николая I Марии с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским, сыном Евгения Богарне, пасынка Наполеона I. (Герцог Николай Максимилианович был наследником богатейшего и единственного в своем роде майората, основу которого составляли не земельные владения, а великолепные бриллианты императрицы Жозефины Богарне, первой жены Наполеона.) Император Николай I очень любил своего первого внука^[398], его сын Александр II не скрывал своего расположения к племяннику, а великий князь Константин Николаевич охотно с ним беседовал, разъясняя 17-летнему герцогу суть крестьянского вопроса, «чтоб вся семья могла быть заодно»^[399].