Тьма

Пять лет я прожил в Провиденсе, обходясь минимумом средств, работая ассистентом в школьной библиотеке и подворовывая по мелочам. В промежутках между работой и концертами местных оркестров я писал, потом рвал написанное и начинал снова. Создание романа представлялось мне парком, у которого один вход. Я входил туда, возвращался назад и входил опять, пока не изучил каждый изгиб дорожки, каждое дерево, каждую шерстинку на шкуре льва. Я наблюдал детали, заставлял их сверкать, а затем возвращал туда, откуда они были извлечены. Когда издательство, куда я послал роман, его отвергло, я перебрался в Нью-Йорк и принялся за другой роман, а по ночам капитально переделывал первый. В тот период я чувствовал себя необычайно счастливым, как путешественник, бредущий навстречу новым землям. На жизнь я зарабатывал, упаковывая книжные бандероли в большом книжном магазине «Стрэнд». Несколько месяцев питался исключительно сухими завтраками с отрубями, куда добавлял арахисовое масло. Когда мою первую книгу приняли к публикации, переехал из однокомнатной квартирки на Нижнем Ист-Сайде в другую, попросторнее, в «квартиру-студию» на Девятой авеню в районе Челси. Там я живу до сих пор. Места в ней хватает для письменного стола, откидной кровати, двух больших книжных полок, ломящихся от книг, полки для стереоаппаратуры и десятков картонных коробок с пластинками. В этой квартире все имеет свое место, там и находится.

Родители так ни разу и не побывали в моем замкнутом аккуратном мире, хотя раз в два-три месяца я говорю с отцом по телефону. За минувшие десять лет я приезжал в город, где вырос, только однажды – навестить мать в больнице, куда она попала после инсульта. Я провел в родительском доме четыре дня и спал в своей старой комнате, а отец спал наверху. После смерти слепого владельца отец купил весь дом. В первый вечер, когда мы с ним сидели, он сказал, что мы оба добились успеха. Во время наших телефонных бесед он рассказывает мне об успехах местных бейсбольных и баскетбольных команд и уважительно спрашивает, как продвигается «новая книга». Я слушаю его и думаю: «Нет, это не мой отец, не тот человек, которого я знал с детства».

Моей старой кровати давно уже не было, и я улегся на двуспальную, где когда-то спали двойняшки. Как сам дом и все, что находилось вокруг него, реальная комната оказалась больше (мне она почему-то запомнилась не такой просторной). Я водил пальцами по обоям, потом стал смотреть на потолок. И тут я увидел мысленную картину: двое людей, запутавшихся в стропах парашюта, падают вниз, забавно переругиваясь друг с другом. Что это: эпизод романа, который я сейчас писал, или подарок из следующего, пока еще невидимого? Наверху скрипели половицы: мой отец расхаживал по территории, некогда принадлежавшей слепому любителю побренчать на пианино. Моя внутренняя погода изменилась, и я начал думать о Мей-Мей Левитт, которую пятнадцать лет назад, в Брауновском университете, знал как Мей-Мей Чёнг.

Оказалось, что она разведена и работает редактором в издательстве, выпускающем массовую литературу. Она прочла в «Таймс» хвалебный отзыв на мой второй роман и позвонила, чтобы поздравить. На этом зыбком, но вполне благонамеренном фундаменте мы начали строить свой долгий и далеко не безоблачный роман (уже не книжный). В родном доме, где прошло детство, я чувствовал себя на редкость скверно. Весь день просидел рядом с матерью, сомневаясь, что она понимает мои слова и вообще узнаёт меня. Нахлынула тоска по Мей-Мей, захотелось ее обнять. Я тосковал по своей целенаправленной, упорядоченной, «не от мира сего» взрослой жизни в Нью-Йорке. Мне захотелось позвонить Мей-Мей, однако время на Среднем Западе двигалось к часу ночи, а в Нью-Йорке было часом больше. Мей-Мей не принадлежала к «совам» и давным-давно спала. Потом я вспомнил больничную палату, подкошенную инсультом мать на узкой койке, и меня обожгло чувство вины: мечтать о любовнице в такое время! Даже подумалось (краткий миг наваждения), что я обязан остаться здесь и делать все возможное для возвращения матери к полноценной жизни и поддержать отца. Впрочем, я и так поддерживал его с тех пор, как он вышел на пенсию. И тут я вспомнил, как часто бывало, рыжеволосого мальчишку в красной шерстяной рубашке. Лоб и грудь сразу же покрылись потом.

А дальше со мной случилось что-то ужасное. Я хотел встать и пойти в ванную, но обнаружил, что не могу пошевелиться. Руки и ноги словно залили бетоном, они стали безжизненными и не двигались. Может, вслед за матерью и меня сразил инсульт? Я не мог даже закричать – парализовало горло. Изо всех сил пытался сползти с двуспальной кровати. Обоняние работало, и нос улавливал запах готовящегося попкорна и разогретого масла Где-то совсем рядом, буквально за углом, кто-то невидимый мне жарил попкорн. Неподвижное тело вновь покрылось потом, отчего простыни и наволочка сделались липкими и холодными.