Тьма

Я мечтал о том, чтобы жить под землей, в деревянной комнате. Я представлял, как мои родители бродят по поверхности, зовут меня и плачут, потому что меня поймали и съели дикие звери. Представлял: вот мое тело разрезали на кусочки и похоронили под можжевельником, и теперь эти кусочки звали друг друга и плакали, поскольку их разделили. Потом я представлял, как оно вновь становится цельным, я вылезаю на поверхность и бегу по темному лесу к родителям. Наконец, я нахожу их на полянке, они сидят возле ярко горящего костра. Моей матерью была Донна, а отцом – Алан. Я мечтал запомнить все, что произошло со мной, до последней секунды, чтобы, когда учитель вызовет меня к доске, или мать зайдет вечером в комнату, или меня на бульваре Шермана вдруг остановит полицейский, я бы без запинки все-все рассказал. Но когда я пытался говорить, то не мог вспомнить, что же со мной было. Я помнил лишь то, что надо что-то вспомнить, и потому я снова и снова бежал к своим красивым родителям, ждущим меня на полянке, и повторял про себя нужные слова. Как сказку. Как шутки, которые повторяли женщины на палубе парома.

– Разве я не люблю тебя? Разве я не доказал тебе свою любовь? Можешь ли ты сказать, что я тебя не люблю? Не можешь. А ты тоже меня любишь? Я хочу это услышать.

Я смотрел фильм, а он смотрел на меня. Он мог видеть меня так же, как я его, – с закрытыми глазами. Он меня запомнил. В воспоминаниях Джимми гладил мне волосы, лицо; делал это снова и снова, воруя меня – у меня самого. В конце концов он взял меня в рот, и его рот тоже меня запомнил. Я знал, он хочет, чтобы я погладил его рыжевато-блондинистую голову, придавившую мне колено, но я не мог дотронуться до его головы.

Я думал, что уже это забыл. Я хочу умереть. Я уже мертв. Только смерть может сделать так, чтобы этого не происходило.

– Бьюсь об заклад: когда ты вырастешь, ты будешь сниматься в кино, а я стану самым большим твоим поклонником.

К концу недели действие документальных фильмов, которые показывали в «Орфеум-Ориентал», переместилось на другой конец света. Муравьед с колючей шерстью, лирохвост, кенгуру, тасманийский сумчатый дьявол, сумчатые летучие мыши, плащеносная ящерица – все эти создания водились только в Австралии. Австралия была самым маленьким в мире материком или самым большим островом. От других материков ее отделяли океанские просторы. Фильм показывал красивых светловолосых девушек, разгуливающих по австралийским пляжам. Рождественские праздники приходились там на самое жаркое время года, когда нещадно пекло солнце. Поэтому Рождество праздновали не в домах, а на лужайках. За столами сидели улыбающиеся люди. Они махали оператору, снимавшему фильм, и обменивались подарками. А центральная часть Австралии, ее сердце, приходилось на большую пустыню. Австралийские парни очень любили спорт и в состязаниях показывали отличные результаты. Кот Том любил мышонка Джерри, хотя без конца придумывал разные способы его убить. Мышонок Джерри тоже любил кота Тома, но, чтобы спасти свою жизнь, ему приходилось очень быстро бегать; настолько быстро, что он прожег борозду в ковре. Джимми любил меня и уверял, что однажды, когда он уедет, я буду очень сильно по нему скучать. Разве не так?

– Скажи, что ты будешь по мне скучать.

– Я буду… буду скучать…

– Без тебя я, наверное, с ума сойду. Когда ты вырастешь, ты будешь вспоминать обо мне?

Всякий раз, когда я выходил из зала в фойе и шел мимо билетерши, что отрывала билеты и возвращала посетителям корешки, всякий раз, когда я распахивал дверь кинотеатра и попадал в пекло бульвара Шермана, где солнце висело над домами противоположной стороны, я начисто забывал то, что было внутри темного кинозала. Я не знал, чего хочу. У меня уже были два трупа и… В правой руке сохранялось странное ощущение, будто я в течение долгого времени сжимал ладонью и пальцами липкую детскую ручонку. Живи я в Австралии, я был бы блондином, как Алан Лэдд, а на Рождество бегал бы до одурения по залитым солнцем пляжам.

Старшие классы школы прошли для меня, как во сне. Я читал романы, а на предметах, которые мне не нравились, думал о своем. Тем не менее мои отметки становились все лучше и лучше, и в середине выпускного класса из Брауновского университета сообщили, что готовы принять меня учиться на бюджетной основе. Через два года я удивил и разочаровал моих школьных учителей, родителей и их друзей, уйдя из университета, где у меня был завал по всем предметам, кроме английского и истории (по ним я получал только «отлично»). Я был уверен: никто не в состоянии научить меня писать. Я точно знал, чем собираюсь заняться дальше, и из всей студенческой жизни сожалел лишь о ее социальной стороне.