– Ты думаешь, что у меня все дома хорошо? Нет, это не так! Им плевать на меня, на мои проблемы – это не дом, это пустота. – Славик совсем ее не слушал, он зубами вцепился в свою правду, уверенный, что очищает мир от зла. Но Мишка все еще надеялась, что внутри него осталось что-то светлое и теплое, и она ковыряла его душу, пытаясь отыскать там ответы.
– Если я правильно помню, то у тебя мама и папа, нет ни братьев, ни сестер?..
– Мать постоянно в сериалах, дай бог спросит про оценки. Ей все равно. Отец вечно на работе. Я им не нужен. Всего лишь заброшенный жирный сынок…
– Слав, ты же сам не веришь в то, что говоришь. Сколько раз ты в школу приносил мамины пироги, сколько раз вы отдыхали вместе в парке, я сама видела… Дурак ты, Славик, такой дурак. Если думаешь, что у тебя плохая семья, ты просто плохих еще не видел. Мне кажется, что все наши одноклассники душу бы продали, чтобы жить в твоей семье.
– Да ладно? – глумливо спросил он, и лицо его, искаженное, заходило желваками.
– Да. У Лехи пьющая мать, постоянно в синяках, грязная и вонючая… Леха из-за родителей и сам пить начал. У Рустама двое братьев от разных отцов, мать одна работает. Макс вообще в одиночестве жил: мама у него давно умерла, убили ее, а потом и бабушки не стало. Тетя не захотела его к себе забирать. Слав, у него вообще никого не было, никого… Малёк, если я правильно помню, живет с бабушкой и дедом, бабушка инвалид…
– И что?
– И ничего. Они жили гораздо хуже, чем ты, и пытались хоть как-то справиться со своей ужасной жизнью. А ты и ее отобрал.
– Они справлялись, избивая слабых. Унижая. Издеваясь.
– А ты убивал людей. Это лучше?
– Господи, ты такая тупая… И снова, снова по одному кругу, ничего не доходит. Такая же пустая, как и они.
Ветер подхватил его слова и унес далеко-далеко, где не было этой одинокой зимы, промерзшей степи и злобных людей, где не было убийств и унылой школы, похороненной учительницы и настолько гигантской ненависти, что и мир могла бы уничтожить.
– Как ты их убивал? – хрипло спросила она. – Я одного до сих пор не понимаю, ты прав. Как? Рустам, он ведь вообще…
– Хочешь узнать? – улыбнулся он, презрительно глянув на нее. Плечи его горделиво расправились. – Еще бы… Все вы хотите узнать.
Он показал ей скетчбук, из которого торчали ошметки желтоватой бумаги, следы вырванных листов. Кусочки чьих-то жизней: десятиклассников, которые не дожили даже до совершеннолетия. Ни семьи, ни детей, ни счастья… Мишка смотрела, как колючий ветер треплет страницы, и молчала, не желая ничего говорить. Внутри нее будто что-то перегорело.
Славик рассказывал с жадным удовольствием, в красочных подробностях: и о черных рисунках, и об огне, что сжирал бумагу, и о страшных монстрах, которые рвали людей на части… Казалось, Славику это доставляло немыслимое наслаждение, он смаковал каждую деталь, глаза его лихорадочно пылали, а руки принялись подрагивать.
– И что же?.. – глухо спросила Мишка.
– Ты не понимаешь? – Он склонился ближе, будто собирался доверить ей страшный секрет. От него пахло немытым телом, и Мишке потребовалась вся сила воли, чтобы не скривиться. – Они оживают! Мои жуткие рисунки, мои черные монстры, которых ты в жизни не видела… Они оживают и приходят, чтобы убить тех, кто недостоин жить на этой земле. Они подчиняются мне! Теперь ты понимаешь, насколько великой миссией я был награжден?
– Обычные рисунки? – глупо переспросила Мишка. Все происходящее казалось ей бредом. Она вспомнила рассказы о залитом кровью бинокле, она видела фотографии Рустама – того, что от него осталось.
Рисунки?..
– Да! – выпалил он, взмахнув черной ручкой, будто дирижер. – Я рисовал их, этих отвратительных существ, я мог лишить их головы или нарисовать им миллион рук, заставить плеваться кислотой или обжигать пальцами, и все это в моей власти. Только я решаю, что будет с вами, букашками, кто только посмеет меня обидеть…
Мишка молчала, пристально глядя в его раскрасневшееся лицо – только теперь вместо бессильной ярости очень слабого, но злого человека она видела настоящее чудовище. Не нарисованную фигуру, а истинное зло… Он упивался властью, он чувствовал себя почти богом и радовался тому, что может уничтожать неугодных, он был противен ей до дрожи…
– И Чашечку ты убил таким же нарисованным монстром? – спросила Мишка.
– Да, и Нику, и Макса… Для каждого из них я придумывал особое чудовище: то, с чем они должны были столкнуться, могло испепелить одним своим видом. К Вере я пришел тем вечером, хотел рассказать, что я могу, что мне подвластно… Но возле подъезда я почти врезался в Макса, он меня даже не заметил. Понимаешь? Я только что убил ее парня, а она на следующий день… с другим… Я нарисовал для нее особого монстра, с чертовыми куклами, чтобы они вырезали ее сердце, черствое и гнилое…
– А Чашечка?
– Ты никогда не замечала, как брезгливо поджимаются ее губы, стоит мне прийти за помощью? Она, как Ника, хотела быть хорошей, доброй… К ней могли пойти с предположениями. Она уже косилась на меня. Ее смерть тоже была благом.