Тьма, – и больше ничего

Да ладно! Я бы потерял тот маленький клочок земли в округе Хемингфорд, даже если бы располагал деньгами, и это вызывает у меня какое-то извращенное чувство удовлетворения. Говорят, депрессия, которую мы сейчас переживаем, началась в Черную пятницу прошлого года[27], но жители таких штатов, как Канзас, Айова и Небраска, знают: началось все в 1923 году, когда посевы, выдержавшие жуткие весенние бури, добила засуха, которая продолжалась два года. А за крохи собранного урожая давали нищенскую цену, как в больших городах, так и в маленьких. Харлан Коттери продержался до 1925 года, а потом банк забрал его ферму. Я узнал об этом, проглядывая раздел «Выставлено на продажу» в газете «Уорлд гералд». К 1925 году этот раздел в некоторых номерах занимал не одну страницу. Маленькие фермы уходили с молотка, и я верю, что лет через сто – а может, и семьдесят пять – они все исчезнут. К 2030 году (если в истории человечества будет такой год) вся Небраска к западу от Омахи превратится в одну большую ферму. Вероятно, она будет принадлежать «Фаррингтон компани», и тем несчастным, которые еще будут там жить, придется коротать дни под грязно-желтыми небесами и ходить в противогазах, чтобы не задохнуться от вони зарезанных свиней.

В грядущем 2030 году счастливы будут только крысы.

«Это же сущая мелочь», – сказал мне Харлан в тот день, когда я предложил ему купить землю Арлетт, но в итоге мне пришлось продать эти сто акров Коулу Фаррингтону еще дешевле. Эндрю Лестер, адвокат, принес все бумаги в пансион в Хемингфорд-Сити, где я тогда жил, и улыбался, когда я их подписывал. Разумеется, улыбался. Большие шишки всегда выигрывают. Это я по глупости думал, что бывает иначе. И из-за моей глупости всем, кого я любил, пришлось заплатить высокую цену. Я иногда задаюсь вопросом: вернулась ли Салли к Харлану или он поехал к ней в Маккук, когда потерял ферму? Этого я не знаю, но, думаю, смерть Шеннон скорее всего разрушила эту ранее счастливую семью. Яд растворяется, как чернила в воде.

Тем временем крысы, сидевшие у плинтусов, пришли в движение. Квадрат превратился в более узкий круг. Они знали, что это уже лишь послесловие, а послесловие не так и важно в сравнении с основным текстом. Однако я закончу. И я не дамся им, пока жив. Эта последняя маленькая победа будет за мной. Мой старый коричневый пиджак висит на спинке стула, на котором я сижу. В кармане лежит пистолет. Дописав несколько последних страниц, я им воспользуюсь. Говорят, самоубийцам и убийцам прямая дорога в ад. Если так, я там не потеряюсь, ведь последние восемь лет уже находился в аду.

Я поехал в Омаху, и если это действительно город дураков, как я всегда говорил, тогда я намеревался стать идеальным гражданином. Сначала пропивал деньги, полученные за сто акров Арлетт, и пусть это была сущая мелочь, но ее хватило на два года. Когда не пил, посещал те места, где побывал Генри в последние месяцы своей жизни: бакалею и заправку в Лайм- Биске с девочкой в синем чепчике на крыше (заведение это уже закрылось, а на заколоченной двери висело объявление: «ПРОДАЕТСЯ БАНКОМ»), ломбард на Додж-стрит (где я последовал примеру сына и купил пистолет, который теперь лежит в кармане моего пиджака), отделение Первого сельскохозяйственного банка в Омахе. Симпатичная молодая кассирша все еще там работала, правда, сменила фамилию Пенмарк на другую, по мужу.

– Когда я передала ему деньги, он меня поблагодарил, – сказала она мне. – Может, он пошел по кривой дорожке, но кто-то хорошо его воспитал. Вы его знали?

– Нет, – ответил я, – но я знал его семью.

Разумеется, я пошел к католическому дому при монастыре Святой Евсевии, но не предпринял попытки войти туда и навести справки о Шеннон Коттери у старшей воспитательницы, или матроны, или как там она себя называла. Здание казалось мрачным и отталкивающим, с толстыми каменными стенами и узкими окнами. Одного взгляда на нескольких беременных, с поникшими плечами выходивших из дома, опустив глаза, мне вполне хватило, чтобы понять, почему Шеннон не терпелось покинуть это заведение.

Как ни странно, в проулке я буквально почувствовал присутствие сына. Он словно находился рядом с «Аптечным магазином и прилавком газировки на Гэллатин-стрит» («Наш фирменный товар – леденцы Шраффта и лучшие домашние молочные ириски»), в двух кварталах от католического дома при монастыре Святой Евсевии. У проулка стоял ящик, вероятно, слишком новый, чтобы быть тем самым, на котором сидел Генри, дожидаясь рисковой девушки, готовой обменять информацию на сигареты, но я мог представить, что тот самый, и не отказал себе в удовольствии. Пьяному не составляло труда представить такое, а на Гэллатин-стрит я обычно приходил очень пьяным. Иногда воображал, будто на дворе вновь 1922 год и это я жду Викторию Стивенсон. И если бы она пришла, я бы обменял целый блок сигарет на одну записку: