Тьма над Петроградом

Рядом скромный обыватель примерял поношенное пальто. Собственную тужурку со споротыми нашивками железнодорожного ведомства он положил на землю и встал на нее, чтобы во время примерки одежду не украл какой-нибудь мазурик.

Протолкавшись через толпу барахольщиков, вышли к Обводному каналу. Там стояли сонные извозчики, их лошади меланхолично жевали овес в подвешенных торбах. Извозчики слегка оживились при виде прибывших пассажиров.

— А вот куда ехать! — крикнул румяный молодой парень, дернув за повод свою соловую кобылку, отчего та едва не просыпала овес на мостовую.

Но Саенко проскочил мимо и, не взглянув на парня, бодро обежал всех и выбрал самого неприметного и немолодого дядьку, тут же сумел с ним сговориться задешево, набившись в земляки: за полтора миллиона сговорчивый ванька согласился отвезти приезжих на Петербургскую сторону.

Борис смотрел по сторонам — и не узнавал города.

Петрограда, каким он его помнил до революции, не осталось. Это был город-труп, тусклый, землисто-серый труп с пустыми глазницами выбитых или заколоченных досками окон, с провалившимися щеками расхристанных, незакрывающихся подворотен, с язвами полуразрушенных домов. Борис уже видел этот мертвый город в восемнадцатом году. Но тогда это была честная, откровенная смерть, в которой было свое благородство и даже величие. Теперь же этот город-труп был неумело, пошло приукрашен, как начинающий разлагаться труп приукрашивают перед панихидой, чтобы придать ему сколько-нибудь приличную видимость. Как трупу подмазывают щеки розовой краской, закрывают цветами или кружевами слишком очевидные язвы и признаки начавшегося разложения, так и этот мертвый город был неумело приукрашен кумачом плакатов, яркими заплатами транспарантов и объявлений.

Вон на Вознесенском проспекте в большом доме открылся комсомольский клуб, о чем свидетельствует нехудожественно выполненная надпись. Окна, как водится, забиты фанерой, и когда извозчик застрял на перекрестке, пропуская грузовик с веселыми работницами в красных косынках, Борис успел прочитать объявление, написанное прямо на этой фанере чернильным карандашом. Членов клуба приглашали изучать международный язык эсперанто на предмет ускорения мировой революции и наступления всеобщего братства путем создания единого языка для пролетариев всех стран.

Кроме этих чисто советских заплаток, там и тут появлялись вывески открывающихся магазинчиков и кофеен — первые ласточки поднимающего голову НЭПа.

Но несмотря на эти внешние признаки оживления, во всем городе не увидел Борис ни одного починенного крыльца, ни одной покрашенной двери, ни одного вставленного стекла. И люди, сновавшие по улицам, кажется, донашивали дореволюционную, а то и довоенную одежду, в лучшем случае перелицованную. По пути попалась на глаза Борису красноречивая вывеска: «Портной. Починка, штопка, перелицовка».

А ведь прежде в этом доме жил один из самых дорогих и модных петроградских портных, которому заказывали костюмы самые знатные щеголи города! Не он ли на старости лет вынужден заниматься штопкой и перелицовкой?

Кобыла с трудом доползла до Невского проспекта, который назывался теперь проспектом Двадцать пятого октября, о чем сообщила Борису фанерная табличка на одном из домов. Серж в Париже предупреждал, что большевики переименовали все улицы, но старожилы по-прежнему зовут Невский проспект Невским, а Садовую улицу — Садовой, а вовсе не улицей Красных Зорь.

На Невском было оживленно, несмотря на раннее утро. Спешили куда-то озабоченные люди, барышни в маленьких шляпках и во всем коротком, пародируя парижскую моду, бодро цокали каблучками с самым деловым видом. Одна дама даже отважилась надеть меховую горжетку, не боясь обвинений в буржуазном перерождении. Торопились какие-то личности в узких полосатых брюках и шапочках пирожком. Звенел одинокий трамвай, кашляя и дымя от плохого бензина, проносились мимо автомобили.

Многоэтажные дома по-прежнему выглядели убого, смотря на улицу мертвыми окнами, как слепые, однако плакатов и табличек на стенах стало больше. Мелькали вывески каких-то компаний, анонимных акционерных обществ, государственных трестов и других учреждений. Именно туда, как сказала Борису Мари, текла река совслужащих.

Мари выглядела совершенно спокойной, как видно, город, да и новые порядки были ей хорошо знакомы.

На одном доме высоко над головами прохожих прикреплен был красочный рекламный плакат. «Перья и карандаши фирмы Гаммер хороши!» — говорилось в нем, а ниже была нарисована огромная рука с карандашом.

— Иностранные концессии, — усмехнулась Мари, — есть еще лесная на Севере, под Архангельском, вывозят лес по Белому морю, и что-то мануфактурное…

— Если бы эти сволочи не начали торговать с большевиками, то есть де-факто не признали существование Совдепии… — Ордынцев скрипнул зубами.

— Спокойнее, — Мари ожгла его черными глазами, — возьмите себя в руки, вы не на прогулке!

Он и сам понял, что сейчас не время и не место говорить подобные вещи.