Тьма прежних времен

Человек осматривается, сощурившись от яркого света. «В этом отношении мы с тобой одинаковы. — Подняв палец, он лениво ковыряется в зубах. — Когда я был ребенком, моя бабуля посадила меня на коленки и сообщила мне, что я неподсуден. — Он усмехается. — Боги, — говорила бабуля, а говорила она, частенько растягивая слова, поскольку жила в промежутках между пьянством и забытьем, — Боги говорят нам, что благость наших деяний, мой дорогой, исходит из нашего статуса. Знаешь, что это значит, моя душенька?» Ей нравилось касаться своим лбом моего. «Это значит, что ты не можешь согрешить в отношении меньших с-с-с-себя!»

Человек прерывается, сияя столь обаятельной улыбкой, что она способна вскружить голову кому угодно. «Представляешь? Чтобы родная бабушка говорила подобные вещи ребенку?» Враку обрушиваются на них, подобно кораблям, кованным из железа, тела их — хлещущие розги. Пламенеющие потоки скрещиваются, как мечи. «Свихнулась она, моя бабуля. Помешалась от собственной хитрости». Да… Вот те, кто терзал их, кто настолько изводил их своей огненной отрыжкой, что они, вопя от ужаса, спешили укрыться в безопасном месте, где можно было хотя бы дышать, не чувствуя запаха гари, и глотать пищу, не ощущая во рту вкуса пепла. «Может ли красота быть знаком, как ты думаешь? — вопрошает человек. — Может ли она указывать на того, кто сам по себе определяет, что есть правосудие? Вот о чем мне нужно спросить тебя…» Скафра раскрывает сияющие изгибы своего обширного тела, являя еще живого Пар’сигиккаса, чья плоть наполовину бела, а наполовину обуглена дочерна. Что печалит тебя, сын Сиоля? «Раньше я думал, что моя бабуля мудра, потому что жила так долго. Теперь я считаю, что она просто… злобная стерва, да еще и вечно трясущаяся от страха. — Человек замолкает, непроизвольно стискивая челюсти и тихо рыча от едва сдерживаемого гнева. — Но ты… Ты видел такие вещи… и времена, ты был свидетелем такого, что нам, людям, и не снилось, не говоря уж о том, чтобы представить себе наяву!» Ведь все подлинно великое, что есть на свете, — рычит пасть древнего ящера, — всегда циклично, Синиал’джин. Всегда возвращается на круги своя. «Ты видел достаточно, чтобы сгнить изнутри, как они говорят. Вроде… дыни». Пар’сигиккас взирает оставшимся глазом с наполовину ободранной головы. «Но вот ведь в чем штука, кунорой, гляжу я на тебя и вижу… — Смертный лукаво подмигивает. — Себя».

Враку, облаченный в пламя, как в собственную кожу. Настанет день, и ты тоже низвергнешься за край этого мира.

«Вот почему я спас тебя… Ты для меня вроде карты… или чертежа». Куйяра Кинмои попирает ногами алтарь, злорадно, неприкрыто, безудержно демонстрируя все свое буйное высокомерие, понимая, что ближние сочтут его нечестивые выходки проявлением и свидетельством силы, а враги возрыдают от горя и ярости. «Мне любопытно… — Он печально улыбается, подобно матери, осознавшей вдруг ограниченность и посредственность своего дитя. — Ты чувствуешь то же, что и я? Или это лишь дурацкое предположение — что все прочие в твоем присутствии как бы умаляются… усыхают?» И первый проблеск, первое дуновение помешательства приходит через ту часть тебя, где все еще живут возлюбленные души, они боль, они западня, память о них прогрызает внутри тебя ветвящиеся тоннели, что, постепенно расширяясь, становятся пустотами, темными пещерами, в которых завывают ветра безумия. Что Сиоль требует — Сиоль забирает! Тирания — вот истинная суть кунороев. Когда я простираю руку, вы все должны стать ее тенью! «Каково это — осознавать себя бессмертным? Уверен… мне знакомо это чувство. Но не имея возможности сравнивать, не имея примера…» Человек склоняется, поднося к его лицу нож, который в своей сверкающей близости представляется чем-то сверхъестественным, каким-то монолитом, кристаллом, сужающимся к сияющему острию, к точке, в которой сходятся все грани земного бытия. Сходятся, чтобы быть пресеченными смертью.

Насмешливая улыбка сползает с его лица, обнажая мертвящую тень, обитающую в стылой глубине глаз. «Боюсь, я должен настаивать, чтобы ты заговорил со мной».

Яростный взгляд Куйяра Кинмои скользит над возникшей сумятицей, рыщет в гомонящей толпе и вдруг вонзается прямо в него. Да. Ты знаешь.

Неужели он дрожит?