Тьма знает

Хьяльталин лежал, вытянувшись, на бетонных нарах, выраставших из пола вдоль длинной стены. Глазам представали стул, маленький письменный стол, умывальник и унитаз. Из зарешеченного окна над нарами падал белесый свет. На столе лежала Библия. В воздухе стоял слабый запах моющих средств.

— Я слышал о твоей болезни, — сказал Конрауд. — Не надо было тебя сюда сажать.

Хьяльталин улыбнулся. Он не поднялся на постели, а так и продолжил лежать на спине, подложив одну руку под голову, смотря на Конрауда из-под полузакрытых век, как будто гость был ему не очень интересен. Однако он ждал этой встречи. Точнее, требовал ее. Они не виделись несколько десятков лет, если не считать одного эпизода, о котором Конрауд хотел бы забыть. Он не сразу сообразил, что и как. Хьяльталин постарел и сильно осунулся. Конрауд решил, что это, наверно, от болезни. Из-за терапии он облысел, и сейчас стало еще лучше видно, какой длинный у него подбородок и как вытаращены голубые глаза на худощавом бесцветном лице. Голова была почти белоснежной. Как будто Хьяльталин превратился в пожилого альбиноса.

— Их это не касается, — тихо ответил Хьяльталин. И голос его был хриплым и грубым. — А ты хорошо выглядишь.

— Они считали, будто ты собирался сбежать.

— А они это записывают? То, что мы с тобой говорим? — поинтересовался Хьяльталин.

— Нет, — ответил Конрауд. — Во всяком случае, мне об этом не известно.

Он пододвинул стул и сел. Библия на столе была собственностью тюрьмы: потрепанная, корешок обшарпанный, обложка истертая.

— Я знал, что они до меня доберутся, — сказал Хьяльталин. — Я хотел убраться.

— По-моему, в Таиланд, — сказал Конрауд.

— Великолепное местечко, — заметил Хьяльталин, смотря в потолок. — Мне не хотелось снова в такую камеру.

— Не думаю, что нас подслушивают, но потом меня наверняка спросят, что ты мне сказал. По-моему, ты ведь ни с кем не разговаривал. Даже со своим адвокатом.

— Как только я услышал, кого нашли, что это Сигюрвин — я тотчас выехал в аэропорт. Купил билет до Лондона, а оттуда прямо до Таиланда. Но они ужасно быстро сообразили. Я ведь уже в самолет вошел. Ты знал?

— Нет, — ответил Конрауд.

— Они решили, что я пустился в бега, потому что виновен, — продолжал Хьяльталин. — А если б я был невиновен, то и не стал бы. Но я бежал как раз потому, что был невиновен. От вот этого всего бежал. От такой вот камеры. От всей этой мутотени. Мне хотелось спокойно умереть. Вот так… и больше ничего.

— Ты сказал сотрудникам полиции, что это совпадение: ты собрался в Таиланд как раз тогда, когда нашли Сигюрвина. Тебе самому это кажется правдоподобным?

Хьяльталин закрыл глаза.

— Я тебе не вру, Конрауд. Я тебе об этом деле никогда не врал.

— Да, конечно.

Сотрудники полиции, тридцать лет назад расследовавшие это дело, обнаружили, что Хьяльталину на удивление легко удавалось говорить им неправду и что он вообще патологический лгун. Он всячески изворачивался, и его неоднократно ловили на лжи. Часто он намекал на одно, а через некоторое время утверждал совсем другое и противоречил сам себе. Судя по всему, он не придавал своему вранью особенно серьезного значения, а лгал, чтобы затянуть и запутать расследование об исчезновении Сигюрвина.

— Сочувствую, что ты так болен, — сказал Конрауд.

— Спасибо.

— А по-твоему, разумно в таком состоянии тащиться в Азию?

— Я хотел посмотреть их нетрадиционную медицину. Нашел врача, который… да ты ведь мне не веришь, да?

— А почему же ты тогда хотел со мной встретиться?

— Ты меня понимаешь.

— Я не… по-моему, никто не может понять…

— А ты знаешь, Конрауд, каково это — быть в таком положении — как у меня? Знаешь, каково? Представляешь?

— Нет, — сказал Конрауд. — Я такого никогда не испытывал.

— Оно все время преследовало меня, это дело. С самой моей молодости. Потому что я когда-то якобы угрожал Сигюрвину. Потому что я когда-то якобы что-то такое крикнул ему на стоянке, а кто-то из ваших знакомых что-то там такое услышал.

— Да.

Хьяльталин не сводил глаз с потолка.

— Врачи считают, что мне вредно много разговаривать. Они говорят, что мне как можно реже надо пользоваться голосом. Раковая опухоль уже распространилась. Они думали, этого не случится — а оно взяло и случилось.

— По-твоему, не лучше ли сейчас воспользоваться возможностью и облегчить свою совесть? На случай, если потом будет совсем уж плохо?

— Облегчить совесть? Как? Я же ничего не сделал. И ты мне поверил, я знаю. Ты был единственным, кто усомнился. Все время сомневался.

Свидетель, «давнишний друг» полиции, описал человека на стоянке, и это описание подходило к Хьяльталину. Полиция нагрянула к нему домой, но он заявил, что не был там с Сигюрвином и никому не угрожал. Его спросили, не хочет ли он доказать, что его не могло быть на той стоянке, придя на очную ставку: встать в ряд вместе с другими и посмотреть, на кого из них укажет свидетель. Он без колебаний ответил: «Ну, разумеется».

— Это он, — сказал «давнишний друг» полиции, едва завидев Хьяльталина.

— Вы уверены? — переспросили его.

— Да.

— Может, взглянете еще раз? Времени у нас много.

— Нет, это он, — настаивал свидетель.