Тьма знает

— Ты мне друг, Конрауд. Знаю, ты сам это отрицаешь, не хочешь им быть, всячески отмахиваешься, но ты — мой единственный друг среди всей этой мутотени. И всегда был другом. Ты понимаешь таких, как я. Как я и твой папаша. Я это признаю. Я не идеален. Но Сигюрвина я не убивал. Это сделал не я!

Хьяльталин снова лег.

— Хочу попросить у тебя кое-что, — сказал он. — Если я долго не протяну. Прошу тебя: найди того, кто это сделал.

— Они считают, что уже нашли его.

— Но это же не я, — возразил Хьяльталин. — Я бы, Конрауд, на ледник ни за что не полез. Кого угодно спроси. Никогда.

— Но ты мог бы попросить кого-нибудь подняться за тебя на ледник, — ответил Конрауд. — Кого-нибудь, кого ты впутал в это дело.

Хьяльталин не ответил. Было по-прежнему невозможно определить, встретил ли Сигюрвин свою смерть на леднике или его перевезли туда уже потом. Первая версия представлялась менее вероятной. Сигюрвин не отличался любовью к походам, тем более — на ледник. Среди его имущества не нашлось вещей, которые свидетельствовали бы о подобных увлечениях. У него, как и у многих жителей Рейкьявика, были лыжи, но катался на них он только в горах Блауфьётль[9]. Джип у него был, но без специального оборудования, и снегоскутера у него никогда не было. Вторая версия была более правдоподобной: что Сигюрвина привезли на ледник уже мертвого.

— Но почему именно ледник? — спросил Конрауд. — Если уж тебе хотелось избавиться от тела, ты мог бы найти более удачное место. Ледники не уничтожают улик. Напротив, они их сохраняют. И сейчас он сохранил труп. Я видел Сигюрвина: он как будто только вчера умер. Ледник его не уничтожил, а совсем наоборот: как будто и не было этих тридцати лет.

Хьяльталин слабо улыбнулся:

— Ты для меня это сделаешь?

— Я больше в полиции не работаю, — сказал Конрауд. — Я приехал только потому, что ты на том так настаивал, а еще мне было немного любопытно, изменился ли ты в чем-нибудь. Да только вот проездил я впустую.

— Я хочу, чтоб ты очистил меня от этого раз и навсегда, — еле слышно проговорил Хьяльтлин. Голос начинал подводить его. — Ты меня видишь? Смотри на меня! Я хочу, чтоб ты меня от этого очистил. Понимаешь, очистил! Я ему ничего не сделал. И вы не могли на меня ничего повесить, да и сейчас не можете. Я его на ледник не увозил. Это кто-то другой. Но не я!

Хьяльталин поднялся и уставился на Конрауда.

— Это не я!

— До свидания.

— Если ты его когда-нибудь разыщешь, отыграйся на нем хорошенько, — проговорил Хьяльталин и вновь сник. — Сделаешь это ради меня? Отыграешься на нем за то, что он устроил мне…

Конрауд был рад выйти под открытое небо. В камере его охватило неприятное чувство, а белое больное лицо Хьяльталина только усугубляло его. Он отчитался об их встрече и не спеша двинул домой, решил поехать через Сельфосс. В Эльвюсе погода была ясная, и он сам не успел заметить, как уже въехал на Хетлисхейди, проехал мимо вечных столбов пара на термальной электростанции и увидел вдалеке у голубого залива столицу. Посещение тюрьмы все никак не шло у него из головы: слабый голос, лицо Хьяльталина, отмеченное печатью смерти, слова надзирателя, которого Конрауд спросил, читает ли Хьяльталин Библию:

— Я никогда не видел, чтоб он ее открывал, — сказал надзиратель, опровергая слова самого Хьяльталина. — Он говорил, что ему она не поможет.

Когда, уже за полночь, Конрауд лежал в своей кровати, а на улице хлынул дождь как из ведра, — он все еще думал об этом своем визите. Он не знал, кто проболтался Хьяльталину о судьбе его отца тогда, тридцать лет назад. Во время своего предварительного заключения он начал расспрашивать Конрауда о нем во всякое подходящее и неподходящее время, сначала нерешительно, а потом все более и более дерзко, и в конце концов не одна их встреча уже не обходилась без упоминаний об отце Конрауда. Хьяльталин нащупал у своего тюремщика слабое место.

— А как ты думаешь, почему его убили? — спрашивал он. — Когда ты начал работать в полиции, ты никогда не пытался выяснить причину? Как вы вообще ладили? Он был хорошим отцом или как? Он с тобой лучше обращался, чем с твоей матерью?

Конрауд пытался игнорировать такие вопросы, но в конце концов сдался и подробно рассказал Хьяльталину о том, как убили его отца, надеясь: а вдруг это развяжет заключенному язык. Во время этого убийства Конрауду было восемнадцать лет. Он сказал Хьяльталину, что его отца дважды пырнули ножом и потом не нашли ни убийцу, ни орудие убийства. В свое время подробности этого убийства обсуждались в прессе, и Конрауд просто пересказывал ее материалы. Когда Хьяльталину захотелось узнать больше: как он себя чувствовал, да почему его родители разошлись к моменту убийства, — Конрауд отказался говорить с ним дальше. Тут предварительное заключение подошло к концу.

— И вот — ты теперь и сам полицейский, — сказал Хьяльталин, когда его выпускали. — Сын того человека. Странно, да? Тут вообще все сходится?