То было давно…

Трудно. Всё быстро меняется, а формы так тонки, требуют внимания. Я писал широкими кистями облака и, торопясь, уже наметил красноватую калитку и часть зелени, когда увидел, что слева, с большой дороги, по тропинке спускаются ко мне два типичных француза, оба небольшого роста, хорошо одеты, в синих костюмах.

Оба кавалера средних лет – у одного шляпа канотье – подошли ко мне и сели сзади на травку. Я писал, они молча смотрели.

Вдруг один из них заговорил… по-русски:

– Смотри, что делает. Дома-то надоело, так наружу вышел.

– А что он пишет? Не поймешь.

Помолчав, другой ответил:

– Как – чего пишет, не видишь, что ли: пароход. Вишь, труба красная и дым идет.

– Как – пароход. Чего же?.. Здесь и реки нет, и воды никакой.

– Это верно, воды нет. А ему что. У него синяя краска наготове, он реку-то дома накатает!

– Не поймешь. Тут ведь это что?.. Непонятно… У нас, бывало, помню, ясней писали. Всё видать, а здесь, у французов, чего это: намазано туда-сюда. Это всякий может. Дай мне краски, и я этак нашпарю… У нас придешь, я помню, на Передвижную, всё отделано как есть. Забыл я, как художник-то этот? Картина большая такая, называется, кажется, «Домашний портрет», там была барыня написана али девочка, у ней на руках кукла. Кукла хорошая, большая. Так на подошве-то у куклы номер вдавленный – так вот прямо как живой написан. Я и близко смотрел, и издали… Удивление, до чего верно: тютелька в тютельку. Добросовестность была. А это чего? Понять невозможно. Смотри, смотри, ишь мажет. Наскоро работа. Не старается ничего. Не может гладко-то выводить.

– Чудно ты говоришь, постой, – перебил его приятель. – Я ведь в живописи понимаю кое-что. Самую эту декотировку он будет дома делать. Ведь это видать: он эту местность списывает, и непонятней, нарочно чтоб было. Потому картина, которая в глаза лезет и всё понятно, – цена не та. Это всякий знает… Тут, брат, нужно с заковырой, знатоком быть, чтобы разобраться. Дело это трудное. Я видал картину – тоже не поймешь ничего, а хорошо. Справился, цена-то – ан, на-ка, тридцать тысяч. Вдвое меньше этой, ей-Богу. За что-нибудь берут же деньги…

А вот что с Владимиром Григорьевичем недавно было. Купил он, значит, квартиру. Квартира во втором этаже. Хорошо… Шесть комнат, два кабинета да туалет, ванна. Ну, отвалил денег кучу. У него хлопок где-то застрял, он за него деньги-то и получил. Да ты знаешь его. Он в Москве с Пекиле жил. Она тоже вроде иностранки… У ней в Ялте дом был. Женщина серьезная, толстая… Ну, он на ней и женился. Женщина умная и во всем понимает. И в живописи тоже. Ну, квартиру-то обставлять она взялась. То шкаф купит, то кушетку. Мебель хорошую покупает. А в большой гостиной, над диваном, он решил картину повесить и сам поехал покупать. Купил. Рама золотая, шикарная. Картина большая.

Получил я письмо, пишет, приезжай. Ну, я приехал, он мне и говорит: «Вот что. Ты ведь в живописи понимаешь, я помню, ты на выставки ездил, картины покупал. Так вот скажи, какая штука вышла. Купил я вот эту картину, хочу Генриетте угодить. Но вот какая история: как вез я ее из магазина, привез домой, а где у ней верх и где низ, забыл дорогой. Вот скажи, что это будет? Вот это голубое – небо, что ли?» Я смотрю на картину, понять ничего невозможно, спрашиваю его: «Что такое изображает, не пойму?» «Как – не поймешь? Мать кормит ребенка». «Да неужели, – говорю. – Ноги видать несколько, а ребенка нету. – И говорю ему: Зачем же вы, Владимир Григорьевич, такую картину берете, вам бы попонятнее купить». А он в ответ: «Вижу, много ты понимаешь. Мне, брат, показывали картины разные. Только эта, говорили, лучше. За нее я шесть тысяч отдал, а через год-два шестьдесят стоить будет. А потом может до шестисот долезть. Мало ли – что неясно. Жаль, что вот ребенка не видать. Ее лучше просто называть “Мать”». «Вот, стой, – я говорю. – А подпись-то слева вбоку: это, значит, низ».

Он так и повесил ее на стену, в таком положении.

Только потом он опять мне пишет: «Приходи обязательно сегодня обедать». Ну, я приехал. Генриетта Ивановна сердится. А он ей прямо показывает на меня. «Вот это он научил меня, – говорит, – повесить так». А она мне: «Посмотри, мой-то дурака картину верх тормашка повесил. С ума сошла. Это вот мамаша наверху, а здесь он внизу лежит. Совсем не карашо».

Ну, через недельку гостиную обставили и назначили заседание деловое и еще какое-то Объединение. Только заседание, значит, идет, а все на картину глаза пялят. Тот говорит одно, другой – другое. Спорят. Ссорятся даже. А один присяжный поверенный, знаток в картинах, хвалит картину. Только, говорит, не так повешена. Вот тут и разбери.

Ужинали, весь вечер про картину говорили. «Если, – говорит один, – вам картина не нравится, давайте меняться. Хотите, я вам, – говорит, – за нее другую дам: у меня есть картина “Буланже верхом” или Айвазовского – корабль тонет…» Согласился он меняться, взял «Буланже». До чего же рассердилась Генриетта Ивановна! «Не хочу, – говорит, – чтоб в квартире у меня на лошадях скакали!»

Тут другой перебил приятеля: