«То было давно… там… в России…». Книга первая

Оратор замахал рукой, чтобы замолчали и даже напрягся от натуги:

— Товарищи вагонные! Ежели все без сознания говорить зачнут, — скороговоркой кричал он, — как в таком разе рабочему глядеть на эдакое дело? Ежели кто несознательный, одежу носит, жене платья шьет, а поглядеть — у него еще ситец, кусок сукна, сапоги новые заперты лежат в сундуке. Чего ж рабочему? Как ему все это сделать надоть?

— Верно, — заговорили кругом.

— Чего верно! — огрызнулся снова кто-то. — А купишь-то где сахару и чаю?

— Дарма давать будут.

— Кто? В морду тебе дадут…

В это время какая-то пожилая женщина в рваном тулупе, видимо больная, с глазами, в которых застыли слезы скорби, протолкалась между пассажирами и со стоном повалилась в ноги оратору.

— Товарищ, батюшка, сын мой тут болен… Двух война взяла, а этот-то, кормилец, помирает. Дай, Христа ради, сальца… Сальце у тебя хорошо, что ты ел… Дай кусочек, малость малую.

— Ел сальце, — сурово ответил оратор, помолчав и строго оглядев женщину, — ел, точно… Да надо черед держать, старуха. Я ответственный работник, — а тоже черед имей. Сознательность иметь должно. Эдак-то, ты — «дай», он — «дай», — все и растащат, без череда. Черед придет, и ешь. А то что…

— Товарищ, батюшка, — надрывалась баба. — Я ведь не есть, не себе. Сыну-то я грудь бы потерла… Сало у тебя какое белое, думаю — даст кусочек… Я бы сыну потерла грудь… Болесть-то… дай, батюшка, товарищ, барин…

— Чего ты, старуха, — рассердился оратор, — бар тут нет, а едешь… И то скажу, кажинный помереть должен… Всех салом тереть тогда надоть — чего тада будет, какая коммуния, без череда?.. Жди, когда скажут салом тереть, — черед надо сознательно держать…

Баба пристально посмотрела на него, встала и пошла, вытирая концом платка рот и скорбные глаза.

Оратор сел. Он обиженно и задумчиво посматривал в окно. Потом вынул портсигар со шнурком для зажигания, достал папироску, закурил.

Я говорю ему тихо:

— Товарищ ответственный, — тихо сказал я ему. — Дайте вы ей маленький кусочек сала… Она верит, что поможет сыну.

— Никак нельзя, — также тихо ответил он. — Верит, не верит, а я тоже должен в ответе быть… Не один я тут вагонный, ответственный, еще есть… Узнают, чего будет… Эдакая несознательность в ей.

Как страшен человек, подумал я, глядя на его большеротое, серое лицо.

— Товарищ, — повторил я. — Когда вам нельзя, вы мне дайте тихонько кусочек сала. Я скажу, что оно мое, и дам ей. А вам за это подарок о встрече с вами…

Я дал ему пачку папирос. Он взял, спрятал молча и быстро в карман, так же быстро снял корзину с полки и ушел на площадку вагона.

Возвратясь, он тихонько протянул мне внизу под скамью руку, и я взял там от него кусок сала, и он тихо сказал:

— Жалко старуху, да черед держать должно — вот.

Темнело. Бежали за окном оголенные, лиловые леса. Светила за полями унылая осенняя заря.

Я встал и, проходя мимо лежащих на полу мужиков, солдат и баб, подошел к той бедной женщине. Она сидела, пригнувши голову до самых колен. Я ее тронул за плечо. Она молчала.

— Тетенька, — позвал я.

Она молчала.

Я нагнулся, взял ее голову, приподнял и близко посмотрел ей в лицо. В ее скорбных глазах был испуг и какая-то детская кротость.

— Тетенька, вот тебе кусочек сала.

Она посмотрела прямо на меня светло и скорбно, и опять тяжело упала ее голова на колени.

— Тетенька, что с тобой? — воскликнул я.

Пассажиры услышали. Кое-кто подошел. Толпой окружили меня и сидящую. Я держу ее за плечи, она клонится долу.

— Дайте воды, — сказал я.

— А иде ее взять, воду?

— Вот, есть, что ли, вода, — протянул кто-то жестяной чайник.

— Чего вода, она помирает, — сказал кто-то.

— Клади ее, — сказал мне старик-крестьянин.

Мы кладем ее на скамью. Старик держит ее под мышки, а я за ноги. Ноги, как деревяшки, какие-то худые кости, омотанные внизу тряпками, обутые в большие мужицкие рваные сапоги…

Вдруг послышался скрипучий и тупой голос оратора:

— Товарищи вагонные, который, ежели должон, ма…

— Постой, — крикнул старик-крестьянин. — Туто женщина помирает. А ты «должон, должон», заладил одно, черт полосатый!

Оратор посмотрел в нашу сторону, взял свою корзинку и пошел на другую сторону вагона, на площадку.

Поезд подошел к станции. Остановился, с лязгом и громом.

— Я сейчас, может, где вода, — сказал кто-то.

Тут в вагон вошел мой оратор, а за ним двое солдат с винтовками и еще какой-то хмурый молодой парень.

Хмурый подошел к старику-крестьянину и сказал:

— Выходи.

— Пошто? — удивился старик.

— Узнаешь там, пошто. Выходи.

Старого крестьянина увели.

— Померла, что ли? — спросил меня оратор.

— Нет ли доктора, товарищ, — в вагоне или…

Я так и держал в руке кусочек сала.

Оратор посмотрел на него, молча отобрал от меня и ушел.

Солдаты вынесли женщину.

Поезд тронулся. Я вышел на площадку из душного вагона. Осенняя ночь. Небо полно звезд. Я смотрел в глубину ночи и думою сердечной страдал. Мне вспомнилась мать и ее глаза такие же — кроткие и ужасные, когда она умирала.

Вдруг из вагона донесся сухой голос оратора:

— Товарищи вагонные, ежели которые…

Какая страшная тоска, какой страх и тьма. И колеса стучат — тьма, тьма, тьма…

Новая Земля