«То было давно… там… в России…». Книга первая

— Вот барин, — думаю, — прямо клад! Счастье какое мне дал. Ну и поехал я в Ярославль. Да в ресторан, что на бульваре. И, признаться, что погулял шибко. Хор позвал, выбрал самую молодую из хора, с ней и гулял. И пришло мне в ум, уговорю я ее, эту певчушку из хора, чтобы к барину этому ее свезти, а сам думаю, да все его имение таким манером — себе. И с ней сговорился. И приехали к нему. Я за дочь ее свою выдал. Глядит это он на ее и обедать нас посадил с собой. И кошку, и собаку кормит тут же. Ишь, грех какой! Прямо вот с тарелки без стыда кормит. После обеда говорю я ему по делу, что вот насчет землицы, усадьбу ему оставить можно, а то продайте землю-то и лес еще.

— А дочь, — говорю, — без стеснения заняться можете с ней. Тоску маленько откинет у вас, и деньги ей лучше посылать, чем той. Потому удовольствие получите.

Он, это, глядит на меня, да мне в ответ:

— Это, — говорит, — не дочь ваша. Не может быть у такого красавца, — это он меня-то называет, — такая дочь.

— Батюшки, — думаю, — чего это? Знать, ему сказал кто-нибудь.

— Барин, — говорю, — разве не красива она?

— Ничего, — говорит, — только дрянь. Не ваша дочь. Дочь свою вы так не предложите для утехи. Врете вы, это вы, — говорит, — все для наживы. Нехорошо так. Это нечестно. И удивляет меня ваш вид богатырский. Вы — как Еруслан^[384]. А внутри вас — гниль одна…

И, значит, не простился и не показался боле. Так я с певчуньей и уехал.

— Во какое дело-то сорвалось, — сказал он, задумавшись. — Какая в господах дурость живет… С кошечкой играет… Мимочка, мимочка моя, — передразнил барина Никита Макарыч. — Скажите, пошто такой народ надобен на свете?

И он плюнул с досады.

* * *

Однажды осенью в деревне сидел я, писал с натуры большие вязы, спускающиеся по обрыву к реке. Был тихий вечер. Деревья покрылись к осени словно цветными коврами в изумительных красках.

Сзади меня лежали и сидели мужички, парни и псаломщик, смотрели, как я пишу.

Подошел Никита Макаров и тоже глядел. Одет он был хорошо. Сапоги с набором, в кожаных калошах, на жилете большая цепочка. Рубашка шелковая и поддевка хорошего сукна. Подойдя, он снял новый картуз, смеясь, поздоровался со мной и весело заговорил:

— Вот барин пишет, картину снимает. А вы что? Вы чего глядите? Это понимать надо. Снимет картину, а другая какая барыня глянет и скажет своему барину: «Ах, как хороша картина. Купи, — скажет, — пожалуйста, мой милый, ненаглядный, душа моя». А тот — за кошелек: «Сколько стоит?» Вот барин деньги-то и положит в карман.

Никита Макарыч говорил это весело, захлебываясь от смеха, представляя барина и барыню.

Сидевший на травке псаломщик из Покрова сказал ему:

— Нет, не то ты говоришь. Это — дело другое. Это совсем не то.

— Отчего не то? И чего ты, знаешь, что ли? — сказал Никита Макаров серьезно.

— А не то, — говорил псаломщик, — эта картина в «Живописную Россию»^[385] пойдет. Чтобы знали, где какое место в России находится; отрада в чем есть. Чтобы, значит, радовались. Господа это на радость жисти сочинили. Потому это надо.

— А какая в том радость? Чего это? Вязы и вязы. Чего тут еще? — сердито сказал Никита Макаров.

— Вот ты — богатей, а дурь в тебе какая. Тебе-то все одно, что глядеть. Лес — глядишь, а как бы его срубить, продать. А господа по-другому глядят. Свое у них на уме.

— Это ты к господам подлизаешься, — сердился Никита Макаров. — А он не за деньги, что ли, гнется, кисточкой-то старается выводить? Охотно, что ли, ему так корпеть? Зря все ты. Ступай-ка «со святыми упокой». Чего лезешь, понимаешь тоже? Что об себе думаешь, аллилуйщик?

Я, отложив палитру в сторону, посмотрел на спорящих. Никита Макаров в волнении вынимал из кармана поддевки орехи и грыз их, выплевывая скорлупу и зло поглядывая в разные стороны. Видно было, что он обижен. На что-то сердит.

* * *

Внизу у речки сидели мои приятели: архитектор Вася и огромного роста охотник-рыболов немец Поге, родившийся в России, но все же говоривший вовсе неправильно и с большим акцентом. Во всех карманах у него были бутылки с пивом. Он подошел ко мне и протянул нарезанную колбасу:

— Когда я эта свинья резала, вот кричала! Ужасно как! Ну, какой колбаса, попробуй, Костатин Лексееч, это роскошь.

— Варум?^[386] — говорил Кузнецов, зная это одно слово.

Оба эти приятеля приезжали ко мне ловить рыбу. Уходили на реку, домой не возвращались. Там, на берегу реки, и ночевали.

Вот эти-то охотники-гуляки подошли ко мне, когда я писал, и легли на траву у вяза. Когда шел спор между Никитой и псаломщиком, оба приятеля смотрели внимательно на спорящих осоловелыми глазами и смеялись. Псаломщик не унимался и спросил у Никиты Макарова:

— А что в жизни самое важное, самое дорогое, без чего жить нельзя? Ну-ка, богатей, скажи!

— Постой, — встав, сказал Поге, — я знаю, что. Давай пари, Вася, на дюжин пива. Я знаю, что он скажет, — показал он на Никиту Макарова.

— Давай, — согласился Кузнецов, — я тоже знаю.

— Дайте, пожалуйста, Константин Алексеевич, мне кисточка, — обратился Поге ко мне, — я напишу, что он скажет. Пиши и ты, Васенька. Тогда чья правда, тот дюжин пива выиграл.