«То было давно… там… в России…». Книга первая

— Какая теплая вода, хорошо бы искупаться…

У меня стучит сердце и в висках. Я вижу ее лицо с веселыми искрящимися глазами.

Вдруг мы слышим голоса:

— В купальне надо посмотреть: может, он там, — кричит кто-то.

Мы оба упираемся изо всех сил на дверь. Слышим: идут по мосткам, хотят открыть дверь.

— Заперто, — сказал кто-то.

— Смотрите, вон, на мосту, бегут с фонарями… Идемте туда скорей… Должно быть, мертвеца поймали…

— Лови его, — кричат вдали у моста…

Там бежит кто-то в белом. Какой-то толстый загородил ему дорогу.

— Стой! — кричат там. — Кто вы такой?

— Что вам угодно? — говорит кто-то, запыхавшись. — Я… Я только что приехал.

— Тут покойник бегает, а вы кто такой?

— Да ведь это Иван Иваныч, — говорят в толпе. — Иван Иваныч, здравствуйте. Вы только что приехали?

— Да, только что приехал… Какой мертвец, господа?.. А где же моя Надя?

— Она только что ушла…

— Но здесь, знаете, какой-то господин оказался покойником… Мы его ищем. Делаем обход.

— Господа, — авторитетно заговорил полковник. — Надо не терять стратегического соображения… Вы вот пойдете в лес… Вы — на дорогу к станции и будете ждать у сторожки. А вы, Иван Иваныч, так как вы устали, постойте здесь, у купальни… Пароль — «Незабудка». Когда я крикну: «Раз», бросайте ваш пост и идите на мой зов…

— Тише, — шепчет мне Надежда Ивановна, и я чувствую ее дыхание. — Это мой муж… Что делать?

И она тянет меня к воде.

— Идемте в воду, больше некуда, — понял я ее. — Если они войдут, мы окунемся: они увидят, что никого нет, и уйдут…

Мы тихо спускаемся по лесенке в воду.

Приятная теплая вода проникает сквозь платье. Мы стоим в воде по горло и слушаем, как умолкают разговоры и шаги уходящих дачников. Наступает тишина.

Я смотрю на лицо моей дамы. Она близко от меня. Мы стоим в воде, и она держит меня рукой за шею.

Матовое красивое лицо ее с полуоткрытым ртом в лунном сиянии прекрасно. Оно отражается в воде, в такой изумительной красоте мутных красок. Я с восхищением смотрю на нее. Как хорошо бы это написать на холсте. Нет слов передать эту тайну красоты и живого созерцания. Она наклоняется губами к самой воде и, изменив голос, вдруг бормочет страшно в воду:

— Ша-ша-ша — рикатуша — дурака — ша-ша-ша…

— Ой, — вскрикнул ее муж на мостках купальни. — Что это? Это он…

— Ре-шу-шу-ша, — говорит в воду моя дама.

Я едва могу сдержать смех. Набрав воздуха, окунаюсь в воду, чтобы не рассмеяться. И вдруг, высунув из воды голову, слышу, как муж моей дамы во все горло кричит: «Караул… Мертвец!»

Он побежал от купальни…

А к утру, высохнув в кустах ольхи, на берегу речки, я сел в поезд в Пушкине.

Сосед по вагону спрашивает меня:

— А у вас он тут не бегает?

— Кто?

— Как кто… Вы ничего не знаете? Рядом, в Листвянах, мертвец бегает… Вы же знаете, у нас в Пушкине всю ночь не спали, ловили… Ну, представьте, он как человек и в то же время как воздух или дым. И пристает к женщинам…

Но я уже не слушал больше приключений листвянского мертвеца. Мне очень хотелось спать…

Похороны мумии

Какой-то небывалою жизнью летят давние события и воспоминания.

Москва, какой-то театр. Родон поет:

Когда я был аркадским принцем,
любил я очень лошадей.
Скакал по Невскому проспекту,
как угорелый дуралей.
Давил народ, но что ж такое,
зато в коляске развалясь,
Я, как бы чудище какое,
нередко ездил напоказ.

Как это странно!.. Опера итальянская, опера русская, драма, оперетка, шансонетки, куплетисты, хоры… Русские хористки выходят, одетые боярынями в кокошниках и золотых душегрейках, в тюлях; складывают руки на груди и низко кланяются. Прелестницы дебелые пускаются в танцы, каблучки стучат.

Эх, Москва, Москва, Москва,
Золотая голова.

Дрым, дрым, дрым, дрым — дрым, дрым — дрым… Что играет музыка?..

И как подумать, что все это было во времена «тирании и деспотизма»!

А дети купца Крибова на охоте убили рысь. Отдали сделать из нее чучело и видят, когда сняли кожу, что мясо у рыси белое. Задумались — отчего ее не едят? Ерунда, предрассудки, надо съесть. И отдали приготовить в ресторан «Олимпычу».

Ну, и ели. И, конечно, выпили изрядно. Только она, когда ее ешь, как-то мылится во рту, и никакого вкуса…

А потом все скоропостижно захворали — лежали на постелях в доме Морозова. Приехал к ним доктор Голубков на паре вороных лошадей, покрытых роскошной голубой сеткой, как некий ассирийский бог. Кучер в голубом кафтане, серебряные пуговицы застегнуты на спине. Посмотрел доктор на больных.

— Спаси, — говорят больные. — Все нечаянно вышло. Помоги.

Тот видит — случай редкий, и решил вызвать профессора Захарьина^[381]. Но профессор Захарьин шутить не любит, мужчина серьезный, и притом — его высокопревосходительство…