«То было давно… там… в России…». Книга первая

— Зарезать тебя велю, сукин сын. И вот зажарят тебя. Они тебя съедят. Кошку на днях съели, и тебя съедят. Ну, что тут еще, — обратился вновь Огарев к «похоронщикам». — Кончено дело. А ежели вы и впрямь православные, так знайте — сироты остались от инвалидов, что с туркой воевали, им вот помочь надо. Съездите-ка в сиротский суд, там подписка есть на сиротский дом. А вам, сударь, государь милостивый, за то, что вы зря наговорили на нас, на полицию, да на всех и на фараонов…

— Можете сослать меня в Сибирь! — гордо крикнул Кольцов.

— Зачем же? — засмеялся Огарев. — Вот и нет… Зачем ссылать? Теперь, когда ты мелешь такое, тебя слушают, но веса в твоих словах настоящего нет. А посади тебя — так жертва будешь, курсистки, студенты — жертва строя, скажут, за правду пострадал… Что ты тогда народу, девиц перепортишь. Нет, уж увольте.

Огарев сердито покачал головой:

— Греха этакого брать на душу не хочу. Конечно, вы человек образованнейший, все знаете, народу служите. А мы кто? Мы — деспоты. Но все же увольте, сажать вас не буду. Прощенья просим…

И Огарев ушел.

А попугай кричал: «Давай Тверскую, пятый участок, стерва. Караул…»

* * *

В меблированных комнатах «Восточные номера», на Садовой в Москве, вечером, в комнате Антона Павловича Чехова мирно горела лампа.

Антоша Чехов писал что-то для журнала «Развлечение»^[383] и улыбался.

Распахнулась дверь, и ворвался человек с накинутым на плечи пледом, который прямо упал в кресло перед Чеховым, взглянул на него и зарыдал. То был Кольцов.

Антон Павлович в беспокойстве накапал капель в стакан с водой, отсчитал и с заботой дал выпить гостю.

— Сегодня на волоске висела жизнь, тюрьма, ссылка в Сибирь, на полюс, во льды… Огарев вызывал…

— Ну, что же? — спросил Чехов.

— О, я был как кремень, и он — он сдался!..

Глаза Кольцова блистали торжеством…

Отрада земная

Летом далеко я жил от Москвы, — «в такой глуши поселился», — говорили про меня.

Но красоты эта самая глушь была непомерной. Какие леса, поляны, розовой дремой зарастал мой сад. А около, у огромного соснового бора, бежали две речки, с хрустальной водой. Деревни были редки. Рожь золотилась у проезжих дорог.

Приходили ко мне люди из соседних мест. Из Москвы любили приезжать друзья — охотники и рыболовы. Однажды заехал ко мне красивый человек, Никита Макаров. Рослый, здоровый и, видимо, что деловой, и предложил мне купить охоту по лугам у большого озера. Далеко было это озеро, но я согласился.

— Что вам, — говорит, — барин? Двадцать пять рублей стоит, а отрады много получите, и утиц там — массая.

Я его спросил:

— А вы это, кто будете — торговец или крестьянин?

— Как сказать, я, — говорит, — больше по торговой части. Что придется. И крестьянствую малость. Но господ очень люблю, и они меня тоже балуют. От них в люди вышел. Им што? Им дарма жизнь дается. Все им можно. От одного господина я жить пошел. Но редко такие-то попадают. А он — с кошечкой играл, более ничего не делал. Дело господское, конечно. Вы вот живописец, поди, по церквам работаете, от рук своих живете? А то ведь разные есть дармоеды. А смотреть на их — одежа хорошая, гляди-ка: часы золотые носят. В городе много таких-то, а чего делают — и невесть. Все из господ, конечно.

— С какими кошечками играет? — спросил я ловкого человека.

— Да вот — ответил он, — приехал я к нему в Костромской край. А он — с кошечкой. Она у него на коленках, а в руках у него перышко. Он меня слушает по делу, значит, а сам — с кошечкой играет. Я ему говорю: «Лес-то, — говорю, — господин барин, ежели бы продали. Уступите, пожалуйста, семейство мое пожалейте! Детей у меня четверо сыновей и дочь на возрасте».

Глядит барин на меня, да и говорит:

— Да, детей у вас много. Четверо сыновей, все выйдут народ крепкий. Ишь вы какой рослый, как Еруслан. Хороши солдаты будут из детей ваших, защита от врага. А вот я, — говорит, — бездетный и один. Зверьков люблю. Кошку, собака у меня тоже хорошая есть.

— Отчего это, — говорю я, — господин барин, женаты не были, что ли, детев-то у вас нет?

— Нет, — ответил барин, — был я женат. Вот на ней, показал он на портрет, что на стене висел. Да только она нездешняя была и уехала, соскучилась здесь. Что ей — место лесное, все не по ней. И сейчас жива — не едет. С другими там кружится. Я только деньги ей туда шлю.

— Эге, — говорю я ему, — что вы ей деньги шлете? Это совсем зря. Нет, — говорю, — нипочем не послал бы.

— А я, — говорит, — не могу, посылаю. А сколько денег задаток за лес мне вы дадите?

— Пять тыщ, — отвечаю.

— Давайте, — говорит, — и вот вам. — И подписал мне запродажную, что получил все сорок тыщ.

— И прощайте. Это вам хорошо для детей будет. Будьте здоровы, — и ушел.