«То было давно… там… в России…». Книга вторая

— Вот я и надумал к вам обратиться, — говорит помещик Петушкову. — Вы не пьете, и законы вам известны. Вот еще я объявление нашел, такое подходящее, пишет так…

Он достал из кармана вырезку из газеты и читает:

«Хорошенькая, чуткая и одинокая душа ищет спутника, могущего поддержать ее. Вместе побредем…» Это заставило меня опять задуматься, — говорит помещик-москвич. — Написано хорошо, за сердце берет. Кто знает, может, и правда? Вместе побредем… Неплохо ведь, согласитесь.

— Да… — согласился Петушков, — одинокая душа — это глубоко и даже поэтично. Та энергичная женщина что-то фронтом отдает, революцией. А уж нам эти революции надоели вот до чего…

— Это верно, — согласился помещик. — Вот у меня и явилась мысль к вам обратиться, дорогой. Попытайте узнать, как что, кто она и как вообще… А то как-то сам стесняюсь сразу. Да и толст… А вы худой… Ну, а потом, когда вы узнаете, кто она, ну, и меня представите. Вы-то ведь женатый, серьезный человек.

— Да… — соглашается Петушков, — у меня женщина замечательная. Она в Реймсе осталась теперь, а я искать дела приехал сюда. Так она мне прислала пятьдесят франков. Ну, вспомнила, в первый раз я от женщины деньги взял. Она пишет мне так нежно: «Купи себе носки». Понимаете, какая. Она скучает. Вот любит меня, только не может сюда приехать, там квартиру оставить не на кого. Да и я тут ючусь в комнатушке.

— Ну, вот так… — предлагает помещик, — сто франков вам на расходы.

Ну и дал, значит, ему. Петушков распрощался с помещиком, вернулся в гостиницу, сто франков. Заплатил в счет за квартиру шестьдесят франков, сел за столик и сочинял письмо «одинокой душе», назначил ей свидание днем в соседнем синема, написал, что «буду ждать у подъезда, узнаете меня — буду держать в руках серую шляпу».

Дожидается Петушков у подъезда синема, в руках держит шляпу. Не идет что-то. Вдруг подходят две: одна — сама «одинокая душа» небольшого роста, прехорошенькая брюнеточка. За ней другая. Батюшки! Знакомая москвичка — Игоркина. Прямо к Петушкову и говорит, смеясь:

— Вот вы чем занимаетесь…

А Петушков ей:

— Позвольте… а вы тоже чем занимаетесь?..

Зовет в синема. Ну, сидят в синема, то-сё, разговоры…

— Поедемте, — говорит Игоркина, — завтракать.

Петушков думает: «У меня всего двадцать пять франков осталось».

— Извините, — говорит, — в два часа я должен по делу быть — американец ко мне приедет. Пойдемте покуда в кафе.

В кафе «одинокая душа» гарсону велит подать ей папиросы «Визирь». «Батюшки! — думает Петушков. — Десять франков…» Но видит — «одинокая душа» так на него любезно смотрит, улыбается, зубки у ней такие белые, ротик маленький, хорошенькая, веселая, и так заговорились. Когда пошли из кафе, ему знакомая Игоркина и говорит:

— Вы ей понравились…

— Почему вы думаете? — спросил Петушков.

— Я-то, — говорит, — женщина, я все вижу. Нечего. Понравились. А сколько вы можете, — спрашивает, — дать ей в неделю?

У Петушкова в голове закружилось. «Хороша, — думает, — баба, — сразу так мгновенно прошло сквозь всего чувство. — Зачем, — думает, — я буду ее ему уступать, тому, толстому помещику?» И сказал Игоркиной:

— Я покуда без дела здесь, дам ей франков пятьдесят в неделю.

А Игоркина ему закричала:

— Да вы с ума сошли! А еще письма пишете, свидания назначаете, заставляете время зря терять. А еще москвич. Постыдитесь…

Петушков прямо ошалел.

— Позвольте, — говорит, — мадам Игоркина. — Да что вы? Разве у нас в Москве могли быть такие вопросы? Вы, — говорит, — потонули в материализме…

А она ему:

— Ах, вы не стройте, пожалуйста, из себя наивного. Вы ищете чуткую, нежную одинокую душу без копейки. Ну так прощайте, поищите дуру.

И обе они ушли…

Петушков рассказал этот пассаж своему приятелю, Исаку Яковлевичу.

— Скажите, — говорит он ему, — как жить в такую эпоху, когда всякая мораль потеряна?

Приятель Исак Яковлевич грустно с ним согласился и сказал:

— Какую же вы себе так-таки хотите мораль за пятьдесят франков в неделю? Этого таки да, невозможно…

Женщины

Проснулся рано. Как грустно осеннее утро! Нависли темные тучи, дождь. Белая узкая полоска видна за сараем над темным лесом. Дальше — синяя грязная дорога.

А есть красота и в созерцании даже унылого времени.

Еще спят мои приятели-охотники. Я вышел на крыльцо. Осыпаются листья клена на террасу и крыльцо моего дома. В осенней поре есть особое настроение, рождающее святую печаль. Утренний осенний холод как-то бодрит.

У чулана стоят кадушки, бочка. Около навалены кочаны капусты. Проходя в кухню, вижу в банках маринованные грибы — подосиновики. Они красные, их и зовут так: красноголовики. Достал вилкой гриб и съел. Как вкусно! Слышу, по лестнице из светелки сверху идет мой племянник и тихо поет:

Гаудеамус игитур,
Ювенес дум сумус…^[47]