«То было давно… там… в России…». Книга вторая

— Женщин понять невозможно, — сказал задумчиво Коля Курин. — У меня нынешним летом тоже вот история какая вышла… Жара летом в Москве, ужас какая жара. И поехал я купаться в Кунцево, на Москва-реку. Пришел в купальню рано, никого. Ну, я разделся, влез в воду. Хорошо. Чудо какое купанье. Вижу я — в купальню входит такой здоровый человек, толстый, в шляпе соломенной. Смотрит на меня пристально и говорит: «Э-э… вот ты где…» Я ему отвечаю: «Я не имею удовольствия вас знать». — «Не имеешь удовольствия? — говорит. — Так узнаешь, погоди…»

Я думаю: «Что такое?»

— Это ты, — говорит, — вчера вечером с моей женой в лодке катался?

— Позвольте, — говорю я ему, — я не имею удовольствия знать вашу супругу и приехал сюда купаться сегодня утром.

— Врешь, — говорит, — я ведь видел… это ты катался с женой. Твою рожу я запомнил…

Я думаю: «Что за черт!»

— Вы ошибаетесь, — говорю я ему, — и не имеете права мне «ты» говорить. Потрудитесь оставить меня в покое, я купаюсь и не желаю с вами разговаривать.

— Купайся, купайся… — говорил толстяк, — но в лодке больше с моей женой не покатаешься. Будя!

Он собрал мое платье, живо свернул, взял под мышку и вышел из купальни.

Я выскочил за ним. Вижу, он в гору, в парк поднимается, по дорожке. Я хотел к нему броситься… Идут дачники, дамы, кавалеры… Я голый. Думаю: «Что делать?» Вернулся в купальню и кричу изо всех сил: «Сторож, сторож!» Пришел лодочник-сторож, он билеты на купальне продает. Я ему говорю, что приходил какой-то человек, схватил мое платье и унес.

— Что вы, барин! Это приходил Веревкин. Он нешто возьмет. Он миллионщик…

— Мне все равно, — говорю я ему, — он все мое платье взял. Он сумасшедший, что ли?

— Ну что вы, барин!.. Он шутит.

— То есть как — шутит? Как же я теперь?.. Узнай у него, как же я, голый, куда я пойду? Ведь это возмутительно! Безобразие!

— Это верно, — говорит сторож. — А только он шутит, он вас, знать, знает. Я попробую, пойду спрошу у его, он здесь, вот, в парке, дача-то их.

Сижу в купальне, дожидаюсь сторожа. В купальню пришли четверо дачников купаться, один студент. Я говорю им:

— Вот какая штука со мной случилась…

А им смешно. Один мне предлагает свой купальный халат. Я обрадовался, надел халат и пошел в парк. Нашел дачу Веревкина. У него там и сторож-лодочник. Веревкин обрадовался мне и говорит:

— Войдите, — говорит, — в мое положение. Жена у меня целый день на лодке катается, и черт ее знает с кем. Простите, я думал, что это вы с ней катались вчера, я ошибся… Что делать, невозможно ее отучить, и средства никакого нет против катанья. Из Москвы, из конторы приеду после дела — жены нет дома. Где? На лодке катается. Ночью, вот когда месяц, — всю ночь на лодке… Обращался к докторам, профессорам, полиции, к монахам — никакого средства нет… Не могут средства найти. Только и видишь жизнь зимой, когда река замерзнет — дома сидит…

— Вот когда сюда я ехал, то Веревкина встретил на вокзале. Он обрадовался, увидев меня.

— Ну как, — я спрашиваю его, — ваша супруга?

— Прошло, — говорит. — Бросила катанье на лодке. Но теперь еще хуже… Новое: целый день книжки читает и молчит. Что делать? Никакого средства нет. Жду, когда пройдет…

Водяница

Осень. Октябрь. Проснулся рано. Вижу в окно, как стаи ворон летят у грязной дороги. Моросит дождик. Уныло над дальними лесами. Розовеет утренняя заря. Тоскливо и одиноко на душе. Надо рамы вставлять: уже прохладно. С вечера сторож дома моего, дедушка, принес хворосту и положил у камина. Зябнется. Беру пачку хвороста и кладу в камин; зажигаю. Ветки можжевельника быстро охватил огонь — весело трещит горящая можжуха. Потянуло дымом и теплом. Одеваюсь у камина. Иду в кухню — никого нет. Сидит в углу мой ручной заяц и держит в лапах кочерыжку. Поднял уши — будто живая игрушка. «Ты что, — говорю я ему, — все жрешь? Вот лопнешь! Ишь, толстый! Куда дедушка ушел?» Заяц при слове «дедушка» поднялся и повел ушами, глядя в сторону. У печки стоит самовар, труба. Снял трубу, смотрю — самовар потух. Иду в соседнюю комнату. Мой слуга — Ленька — спит, закутавшись в одеяло с головой, спит в сапогах, не раздевшись: холодно! На стене висит гитара; в полузавешенное окно видны лужи на дороге и желтые опавшие листья клена. На столе записка. Написано: «На память», потом: «Не забыть: мыло, керосину, зайти к Яшкову». А дальше:

С тобою «быть или не быть» —
Вопросом стало: жить или не жить.

Леньку не бужу: пусть спит. Возвращаюсь на кухню, вижу — пришла тетка Афросинья. Сапогом раздувает самовар. Увидав меня, говорит:

— Ишь, в каку рань поднялся!

— Не спится что-то, тетушка Афросинья, — говорю я ей, — рано лег вчера.

— А чего делать: дождь и дождь! Дорога расползлась. Вчера Горохов Илья шел вечор от моста в горку: никак! Склизко. Ноги расползаются: пойдет в гору, ан назад сползет, к мосту. Батранов-то с краю живет, так услышал: у моста «караул» кто-то непутем орет, чисто режут. Горохов орет. Батранов его наверх насилу выволок.

— Наверно, пьян был, — говорю я.