То, ушедшее лето

А Даце с каждой рюмкой становится все развязнее. Она и сама это чувствует, но ей хорошо, впервые за долгое время, и она не хочет сдерживаться. Нет, нет, пока еще все хорошо, она не выходит из рамок, только разговаривает громче обычного, вставляет жаргонные словечки и часто смеется — к месту и не к месту. Кое-кто уже поглядывает на нее, мужчины с улыбкой, женщины презрительно, особенно одна немка в форме. Даце хочется показать ей язык, но до этого не дошло.

Даце пьет и танцует. С каждым, кто ее приглашает. Танцует она, пожалуй, тяжеловато, но мужчины говорят ей комплименты, оттого что в таком состоянии появляется в Даце нечто влекущее, какая-то притягательность здоровой самки, сексапиль, как пишут в романах, зов пола.

Как всякая женщина, Даце инстинктивно определяет момент, когда необходимо подновить марафет. И, прихватив сумочку, она отправляется в дамскую комнату. В вестибюле швейцар и дежурная по туалету мирно беседуют, сидя на плюшевом диванчике, и Даце усмехается: вот уж у кого спокойная работенка!

Дверь в туалет Даце действительно толкнула очень резко, но никто же не велел этой немке подставлять свой лоб с той стороны. Стук был изрядный, девка аж побелела и схватилась за голову, словно ей вышибли ее куриные мозги.

Даце честно, хотя и несколько насмешливо, сказала: извините. Сказала и направилась к зеркалу. А немка какое-то время еще подержалась за лоб, а потом пошла прямо на Даце. Даце видела, как она идет, но ей было очень смешно, и она не придала этому значения.

Потом было так. Немка схватила ее за шиворот, рванула и стала бить по лицу. Пощечины были такие, что у Даце буквально искры из глаз посыпались, и она на мгновение задохнулась от неожиданности и ослепляющей боли. Хотя боли-то она, пожалуй, и не осознала, просто было что-то ослепляющее.

Самое странное заключалось в том, что Даце даже не пыталась сопротивляться. Какой-то запрет срабатывал. Немка была мельче Даце, и хотя далеко не хлипкая, но справиться с ней можно было запросто.

И вот же — стояла перед нею Даце, как провинившаяся девчонка, пальцем шевельнуть не смела, слезы текли…

А что, казалось бы, проще — схватить за волосы и тряхануть эту стерву так, чтоб голова у нее замоталась, как у дохлой курицы, ткнуть напудренной мордой в стенку.

Немка давно ушла, а Даце все еще стояла как вкопанная и давилась слезами.

В туалет заглянула дежурная:

— Вас там ждут. В вестибюле.

Даце покорно вышла. Рихард взял ее под руку.

— Пойдемте.

Прежде чем добраться до спальни, они прошли чуть ли не десяток комнат. Но ни размеры квартиры, ни роскошная обстановка не поразили Даце. Даце сломалась…

Потом, сидя на огромной кровати и стаскивая чулки, она вдруг заговорила. Как на духу. Словно сама себе исповедовалась. Ей надо было освободиться. От страха, от Хуго, от слишком большого, сложного и непосильного для нее, ошеломляющего мира. Вот только зря она упомянула, что одно время Хуго водился с какими-то красными, что ли…

Заснула она мертвецким сном и уж, конечно, не слышала, как Рихард разговаривал по телефону. Тем более, что аппарат стоял за три комнаты от спальни.

Рихард разбудил ее около полудня. Дал чашку кофе.

Все выше натягивая на себя атласное одеяло, Даце с ужасом слушала, как он говорил о ее вчерашних признаниях. Потом подвел итог:

— Ты должна исчезнуть. Иначе — спустят с тебя семь шкур и — в лагерь. Вот билет. Поедешь к моим родственникам. В деревню. Я дам тебе письмо к ним. Там отсидишься. Но смотри — никаких фокусов! Со мной не шутят.

У нее тряслась голова, но она благодарно кивала.

Он не позволил ей зайти домой и сам проводил на вокзал. Дал денег. На прощание сказал:

— Жди. Я тоже скоро приеду туда.

Даце стояла у окна и смотрела, как проплывают дома рижских предместий. Ей еще предстояло жить…

В тот день на взморье

Эрик взял у Димки ключ от дядькиной дачи, и они поехали на взморье. Почти всю дорогу молчали. Жанна думала: «Это ж надо!» Ничего особенного за этими словами не таилось. Просто Жанна должна была как-то реагировать на свой поступок. Хотя бы мысленно.

Сначала они пошли на пляж. Совершенно безлюдный. Купались. Но как-то недолго и лихорадочно. Быть может, оттого что ветер дул с юга, сгонял с поверхности теплый слой, и вода казалась почти ледяной.

Дачу искали долго. Петляли песчаными улицами. От зверского голода судорогой сводило желудок.

Наконец нашли. С оглядкой отперли дверь. Старой газетой осторожно стерли с кухонного стола бархатистый слой пыли. Съели все свои бутерброды. Посидели. Состояние было странное — как у человека, который не может заснуть оттого, что слишком долго не спал.

В комнатах пахло плесенью, простыни были сырые, одеяло тоже. Сквозь закрытые ставни едва просачивался свет, и Жанна, рукой нащупывая стул, складывала на него свои шмотки. Раздевалась так, как будто ныряла в омут. А забравшись под одеяло, твердила — вроде механической куклы — Эрик… Эрик… И с каким-то отчаянием гладила его по голому плечу.