Точка

— В неактивном состоянии — около пяти лет, — сказал Искин. — Так нас заверял Кинбауэр. Дело в том, что за пять лет растворяется оболочка, в которой находится латентное ядро колонии, и на нее реагирует иммунная система организма.

— А в активном?

— От нескольких часов до года.

— И иммунная система уже не реагирует?

— Я не знаю, — сказал Искин. — Должно быть. Когда колония развивается, она уже воспринимается как часть организма.

— С чего вдруг?

Искин пожал плечами. Ответа у него не было. Кинбауэр об этом говорил обиняками, путаясь, и не очень уверенно.

— Ну, хорошо, — Рамбаум прищурился. — А почему такой разброс?

— Наверное, все зависит от программной цели колонии.

— Но, как я понимаю, те же орднунг-юниты должны были бы находиться в теле человека бессрочно.

— Это было в планах.

— Вы представляете себе возможным такое?

— По замыслу Кинбауэра юниты должны были получать питательные вещества и строительные материалы из крови и клеток человека.

— Чудесно! — воскликнул Рамбаум. — Видит Бог, у Кинбаура было бы большое будущее на литературном поприще!

— Опыты велись, — сказал Искин.

— Это понятно. Опыты велись, Европа дрожала. А что вы скажете насчет многочисленных версий, Людвиг?

— Кинбауэр варьировал скорость и этапы развития колонии, ее внутренние процессы, сроки жизни, конкретизировал задачи. Новые версии выпускались чуть ли не каждую неделю.

— Кем?

— Кинбауэром.

Рамбаум качнулся на стуле.

— То есть, программированием занимался он сам?

— Да, но Карл, который номер первый, всегда помогал ему. Я видел, как он вырезал перфокарты с командными кодами. Многие видели. У него был небольшой пресс-станок с трубками, которые пробивали картон в определенном порядке.

— И куда, извините, эти перфокарты шли? — с интересом спросил Рамбаум.

— В программатор, — сказал Искин.

— Вы его видели?

— Да, он был «рейнметалловский».

Рамбаум заулыбался, словно Искин сказал ему что-то приятное.

— Вы говорите про здоровый, сваренный из металла станок, стоявший в отдельном помещении на фабрике, Людвиг?

— Да.

— От него еще шла лента транспортера через весь цех?

— Да, насколько я знаю.

— Как я понимаю, — сказал Рамбаум, — именно в этом станке-программаторе изначально пустым юнитам, болванкам, задавались необходимые характеристики?

— Кинбауэр объяснял, что да.

— Угу.

Рамбаум поднялся и, положив шляпу на стул, словно боялся за свое место, отошел к лежащему железному шкафу.

Звук от ударившего в жестяной бок носка ботинка, вышел глухой. Рамбаум резко повернулся к Искину.

— Людвиг, а вы не задавались вопросом, каким, собственно, образом происходит программирование? Что там внутри? Это же не арифмометр. Не машина Бэббиджа. Не Versuchsmodell нашего дорогого Конрада Цузе.

— Я не видел внутренности станка, — сказал Искин. — Он был всегда закрыт, но сбоку имелась съемная панель на болтах.

— Вы же представляете размеры одного юнита?

— Да, Кинбауэр объяснял.

— До пяти микрометров, правильно? — спросил Рамбаум.

— Где-то так, — сказал Искин. — Чтобы не застревал в капиллярах. Зернышко почти не чувствуется пальцем.

— И вы не спрашивали себя, хотя бы однажды, какой должна быть технология, чтобы запрограммировать зернышко таких размеров? Зернышко, как минимум, должно было самостоятельно двигаться…

— Движение обеспечивал ток крови, — вставил Искин.

— О, да! — воскликнул Рамбаум. — А дальше? А ориентацию что обеспечивало? А прикрепление к стенкам сосудов и органов? А дальнейшее развитие, накопление энергии, размножение, формирование колонии? Вы верите, что станок замечательной «Rheinmetall», способной, несомненно, на многое, был вообще в состоянии программировать?

— Верю, — сказал Искин.

Рамбаум захохотал.

— Он дурит тебя, Дитрих, — сказала Аннет-Лилиан, звонко впечатав последний знак в лист бумаги. — Он определенно строит из себя дурачка.

— Почему? — спросил Искин.

— Потому что даже я понимаю, что это невозможно!

— Тогда, извините, если вы убеждены, что программатора не существовало, то что, по вашему мнению, я мог украсть?

— Разработку, Фодер, гениальную разработку, — сказала Аннет-Лилиан.

— Лилиан считает, — пояснил Рамбаум, — что Кинбауэр не мог около пяти лет просто так дурачить канцлера и всю нашу политическую верхушку. Что у него был программатор, но не тот многотонный кусок металла, гордо объявляющий о себе на фабрике, а гораздо более компактный прибор.

— Возможно, что его сделал не он сам, — добавила Аннет-Лилиан.

— А кто? — удивился Искин.

— Карл Плюмель, ваш номер первый. То есть, Кинбауэра номер первый.

— Вы же сами обозвали его идиотом.

— Дебилом, — поправил Рамбаум, вышагивая между пленником и столом. — Он был дебил.

— В одной области — дебил, в другой области — гений, — сказала Аннет-Лилиан. — Я знала математика, который с легкостью вычислял логарифмы, но не мог сообразить, сколько ему заплатить за проезд в Берлинском штроссбанвагене.

— Значит, Карл что-то сделал? — уточнил Искин.

— Или он, или Кинбауэр.

— А я эту разработку украл?