Точка дислокации

Юрий на цыпочках двинулся по коридору. По дороге он заглянул в приоткрытую дверь слева, возле которой на полу в лужице кофейной гущи лежала расколовшаяся надвое фарфоровая чашка с отбитой ручкой. За дверью обнаружилось то, что на жаргоне советских архитекторов было принято именовать совмещенным санузлом. Здесь пахло пеной для бритья и одеколоном; в сухой ванне кто-то лежал, задрав на борт ногу в лакированном ботинке и под неестественным углом пригнув к правому плечу коротко остриженную и аккуратно прилизанную голову. Прямо на полу, привалившись к ванне спиной и запрокинув назад облысевшую голову, сидел немолодой мужчина в темных брюках, мягких туфлях и вельветовой домашней куртке с пояском, как у халата. Под сердцем у него торчал нож, ладонь с поблескивающим на безымянном пальце массивным золотым перстнем лежала на рукоятке ископаемого девятимиллиметрового маузера С96. Не ко времени проснувшийся в Юрии мальчишка заставил его наклониться и подобрать этот трофей — столь же бесценный, сколь и бесполезный в наше высокотехнологичное время. Засовывая громоздкий пистолет за пояс сзади, Якушев подумал, что лысый тип, одетый, как барин на отдыхе, верно, и есть пресловутый Курбаши — генерал ФСБ Курбанов. Оставив позади эту находку, ровным счетом ничего не добавившую к увиденному внизу, Юрий приблизился к двери кабинета и осторожно заглянул в узкую щель между дверным полотном и косяком.

Он увидел человека, фотографию которого показывал им Шапошников во время разговора на даче генерала Логинова. Магомед Расулов в помятом костюме, заметно осунувшийся, но гладко выбритый, сидел в глубоком кресле у окна и курил, с улыбкой поглядывая на Баклана. Баклан стоял посреди кабинета и, размахивая пистолетом, азартно восклицал:

— Я же им говорил: быть этого не может! Я же сам, своими руками… Э, да что там! Сказано: не может быть значит, не может, и точка!

— Да ты не маши руками-то, а то и впрямь взлетишь. Одно слово — птица, — насмешливо произнес тот, к кому он обращался.

Этот человек не попадал в поле зрения притаившегося за дверью Юрия, но ошибиться было невозможно. «Ну, конспиратор», — подумал он о Даше, поймав себя на том, что улыбается.

— Вот пацаны удивятся! — захлебывался от восторга простодушный Баклан.

Ему что-то ответили, но Якушев уже перестал слушать. Улыбка сползла с его лица, уступив место выражению хмурой сосредоточенности. Баклан сказал: «пацаны» — именно так, во множественном числе, — и это означало, что еще ничего не кончилось.

Окончательно задавив в себе естественный порыв войти в комнату и поздравить кое-кого с возвращением из страны мертвых, Якушев попятился, повернулся спиной к двери, за которой все было хорошо и без него, и, все ускоряя шаг, двинулся по коридору. В холле он уже бежал, а во дворе — мчался во весь дух, так, что ветер свистел в ушах. С разбега перемахнув высокий забор, он мягко приземлился в траву и со всей скоростью, на которую был способен, устремился к месту, где остались машины.

* * *

— Вот пацаны удивятся! — воскликнул Баклан, который все никак не мог прийти в себя от радости. — Будут знать, как со мной спорить. Я им сто раз говорил: не мог Данилыч умереть. Пока, говорю, своими глазами не увижу, нипочем не поверю!

— Да хватит уже, — снисходительно отмахнулся Быков. Он сидел в хозяйском кресле и слушал Баклана вполуха, попутно пытаясь разобраться, как включается монитор, зачем-то спрятанный под столом. У него было подозрение, что эта штуковина обретается здесь неспроста и может оказаться небесполезной. — Кстати, о пацанах. Где они бродят, эти бездельники? Воевать здесь уже не с кем. Пора трубить отбой и делать ноги, пока сюда кто-нибудь не нагрянул.

— Да, — подал голос Магомед Расулов, — это верно. ФСБ не станет разбираться, кто прав, кто виноват. То есть станет, конечно, но только после того, как отомстит за своих и раструбит на весь свет о том, что ликвидировала в нашем лице группу матерых террористов.

Баклан, отношение которого к мусульманам кавказского происхождения балансировало на тонкой грани между обычной неприязнью и ярой ксенофобией, покосился на него с явным неудовольствием, но промолчал, опасаясь реакции командира. Быков, конечно, был не настолько старомоден и глуп, чтобы до сих пор размахивать полинявшим от частых стирок флагом «нерушимой дружбы народов братских республик», но ему не нравилось, когда его подчиненные выбирали себе врагов по национальным или религиозным признакам. «Враг — это тот, кто проявил себя как враг, — любил повторять он, — тот, кто стреляет в тебя и твоих друзей, тот, кто сидит в окопе по ту сторону нейтральной полосы, тот, в конце концов, кого назвало врагом командование. Но ни в коем случае не тот, кто имеет отличный от твоего цвет кожи, говорит на другом языке и молится Богу не так, как это делала твоя прабабка, — сам-то ты, хоть и кричишь, что православный, толком, поди, и перекреститься не умеешь…»