Точка и линия на плоскости

Вопрос о необходимости, ненужности, о зловредных влияниях жюри или его упразднении продолжает занимать художников. И не только их. В консервативной и клерикальной («черной») прессе возникает опасение, что безжюрийность может еще шире открыть ворота безнравственности («ах, кто до кого, а я до Параски!»). И с радостью и торжеством цитируются слова из речи профессора Мюнхенского университета и «главного медицины советника» фон Грубера: «Ни искусство, ни литература не являются для нации безусловно необходимыми, но безусловно необходима здоровая молодежь! Вся совокупность всех взятых вместе художественных произведений не представляет такой важности, как здоровье нашей молодежи. Буря, которая уничтожила бы все самое высокое и самое благородное, что когда бы то ни было создано было искусством, во всяком случае, была бы желательнее, чем гибель в болотах декадентства»!.. Вот какую муть каракатицы может напустить истинно позитивный медицинсоветник! «Пока, – пишет по этому поводу один мюнхенский художник, – немецкие профессора будут в такой мере служить реакции, до той поры не принесет нам никаких изменений и будущее и немецкая культура останется фразой. Вот в чем наша злоба дня»!

А жизнь между тем медленно и с тугими усилиями, но идет вперед. Пока мюнхенцы оборвались на первом опыте безжюрийной выставки и обещают дать необыкновенно интересный второй, пока прусское министерство собирается дать берлинцам помещение на Лертском вокзале для безжюрийной же выставки, «если за ее качество поручатся и ценные художники», – зашевелилась уже и провинция: ни более ни менее как Данциг уже такую выставку видел. Она была чрезвычайно бедна, чем, разумеется, никого не удивила.

Я думаю, что люди, склонные прежде и больше всего к благому прозябанию, гораздо меньше расстраиваются всякими безжюрийными, то есть элементами неофициальными, чем беспокойностью и непоседливостью такого высокоофициального лица, как тайный советник фон Чуди. Особенно раздражительно постоянное ожидание самых неожиданных казусов.

Перевернув всю Старую пинакотеку вверх дном (а уж как все были уверены, что для такого предприятия никаких человеческих сил не хватит никогда!), фон Чуди и не думает успокоиться. Работая неустанно, принимая всякого лично во всякое время, он успевает побывать то в Париже, то во Флоренции, то в разных провинциальных баварских музеях, с которыми меняется картинами, создавая из каждого города свою «монументальную картину», писанную не красками, а картинами же. И постоянно встречаешь его в самой галерее Пинакотеки, серьезного, углубленного, долго, долго глядящего то на Тициана, то на старых фламандцев, то на купленного им и столько испортившего консервативной крови [Эль] Греко. Его непатриотичность, со страхом ожидаемые покупки в государственную галерею всяких сумасшедших чужестранцев не дают покоя. Не проходит недели без газетных и даже журнальных нападок на него, на которые он отвечает спокойно и подчас зло, вооруженный всем своим знанием и чувством. Да, то ли дело был старый директор, даже имени которого никто не знал! Конечно, русский читатель знает об этих неудачных атаках, как, наверное, знает о беспокойных, путаных, бесконечных обсуждениях берлинской «Флоры». Чудесный случай для многих охотников, желающих подкопаться и убрать такие препоны, как Чуди и Боде, которые никак не хотят вести себя благонравно и плыть по общему течению. Ну вот и мутится вода, и всякий сор выплывает наружу… Но лучше сор наверху, чем на дне спокойной, мутной реки – всякая тина.

Письмо из Мюнхена (IV) [171]

Мюнхенская выставка восточного искусства с избытком оправдала все надежды. Большое количество самых разнообразных и почти исключительно первоклассных произведений: ковров, майолики, оружия, изразцов, тканей и, наконец, – самое захватывающее и сейчас самое нам близкое – персидских миниатюр.

В первый раз мне довелось увидеть персидские миниатюры в Музее императора Фридриха в Берлине. Я набрел на них случайно. И мне привиделось, что тот сон, та мечта, которую бессознательно я носил в себе, вдруг воплотилась… Не верилось, что это может быть создано рукою человека! Казалось, что стоишь перед тем, что рождается само, что дается небом как откровение. Это было одно из тех переживаний, когда душа упивается духовным напитком, которого она ждала, искала, не зная, где найти. Будто сорвалась еще завеса; и открылось счастье какой-то новой глубины. Потом, когда глаз привык, когда углубился и стал выясняться, перед этими сокровищами, вечный вопрос искусства «как?», тогда увиделось сочетание самых дорогих мечтаний – соединение несоединимого.