Точка, Ёжик и её натурщики

Я и правда писала его таким, какой он есть, и сквозь него проступал тот, каким он был. Когда-нибудь увидишь сам. Взрослый ребёнок в военной форме: дерзкий, наивный, бесстрашный, бессмертный. Пока писала, я влюбилась. Художник должен любить свою модель, иначе картина не получится. А та картина получилась. Ну вот… Потом появился Даня.

– Влюбилась… И любишь до сих пор?

– Люблю, как родного человека, как глупого и злого брата, от которого не знаешь, чего ожидать. Я тогда влюбилась в образ в моей голове, а Витя сильно от него отличается. Мы расстались через полгода после рождения Дани. Два года назад к Дане начал ходить логопед, молодой парень, только после института. Витя решил, что я с ним замутила и избил его так, что тот попал в больницу. Вите дали два года. А за неделю до того, как ты забрал у меня коробку, его выпустили. Вот и вся история.

Я сел перед ней на корточки, заглянул в глаза:

– Ёжик, для меня всё это слишком серьёзно…

Она отвернулась, может закрыла бы уши, но я держал её за руки.

– Я не могу выкинуть тебя из головы. И Даню не могу. Значит, надо эту проблему решать. Прятаться по кустам я не собираюсь. И отталкивать меня не надо, хорошо?

Она осторожно вытянула свои ручки из моих, провела прохладными пальцами по щеке:

– Мне не надо доказывать, что ты мужчина.

– Дело не в доказывании. Эту проблему нужно решить, чтобы мы могли спокойно жить.

– Мы?

И я в первый раз открыто и честно сказал себе: “Мы”. И вслух сказал это тоже.

Понедельник вечер

Я пошёл к нему домой. Угрюмая мать молча ткнула пальцем в направлении ближайшего ГСК и с треском захлопнула дверь. Я бродил между гаражей, пока не увидел один, открытый и ярко освещённый. А в нём он, трёт какую-то железку тряпкой. Я вошёл и сказал:

“Привет”

Больше не успел сказать ни слова. С двумя треснувшими рёбрами и свернутой челюстью меня привезли в больницу. Синяки и ушибы я не считаю. Я честно пытался защищаться, но безоружный человек вряд ли победит в схватке один на один обезумевшего носорога. Меня подлатали, и я подписал отказ от госпитализации.

Я вернулся и под её подъездом скинул:

“Я внизу”

Она выскочила из подъезда и охнула. Лицо моё раздуло, синяки начали наливаться синим. Предложи я сейчас поднести коробку любой приличной девушке, скорей всего ей бы и получил по башке.

– Поехали, – сказал я Ёжику не очень разборчиво: челюсть ещё болела.

– Куда?

– В ОВД Ново-Переделкино. Витя там.

Она коснулась меня пальцем и отдёрнула:

– Это он тебя так?

– Поехали! Паспорт возьми.

Мы вбежали по синей лестнице в здание Полиции, стукнули в окно дежурному. Ёжик распластала по стеклу свой паспорт.

– Хрусталёва Виктора Геннадьевича к вам привезли? – Спросила она.

Хрусталёва… Девочка с хрустальными косточками носит фамилию Хрусталёва. Логично. Как же мало я о ней знаю.

Дежурный, прищурясь, глянул в документ, угрюмо оглядел мою разбитую рожу.

– Потерпевший, что ли? – спросил он, кивнув в мою сторону.

– Потерпевший, – отмахнулась она. – Нам надо с ним поговорить.

– Девушка, он задержан, какие разговоры?

– Товарищ лейтенант, Хрусталёв – отец моего ребёнка, и он уже сидел. Вы же понимаете, что это значит?.. Ну, пожалуйста.

Он посмотрел на неё, на меня, снова на неё. Потом позвонил кому-то по телефону. Дежурный говорил так невнятно, что я ничего не понял, но потом он повернулся к своему коллеге и попросил:

– Серёг, проводи к задержанному и побудь рядом.

Обернулся к нам и сказал строго:

– У вас 10 минут!

Вторник, ночь

– Посиди тут, – шепнул я Ёжику около ряда стульев, а сам пошёл дальше один. Сопровождавший нас полицейский бросил недовольный взгляд, но промолчал.

– Вот, – махнул он рукой в сторону решётчатой стенки, – Десять минут, время пошло.

Я подошёл к решётке и взялся за прутья. Витя сидел один, не поднимая головы.

– Что тебе нужно? – пробурчал он под нос.

– Поговорить. Посмотри на меня, Вить.

Он поднял глаза.

– Посмотрел, и чё? Хорошо я тебя отделал, красивый. Ты эт, как на свиданку соберёшься в следующий раз, обращайся, подновлю макияж.

Я усмехнулся разбитыми губами, и зря. Опять лопнуло, пошла кровь, я промокнул её платком. Мне было больно, и это хорошо. Боль порождала злость, злость – решимость закончить всё сегодня, сейчас.

– Обязательно обращусь, далеко не отходи только. – согласился я, не отрывая платка от кровоточащей губы. Я и так говорил невнятно, платок мешал ещё больше. Поэтому я тщательно выговаривал слова и делал между ними паузы. Наверное, это звучало очень странно. – Завтра подойду, послезавтра, через два дня. Я каждый день приходить буду. И в один день или ты убьёшь меня и сядешь надолго, или я убью тебя, и это будет самообороной. Так себе перспектива.

– Мне посрать на твои перспективы. – равнодушно сказал он, подходя вплотную к решётке. Я не отодвинулся, и не снял разбитых рук с прутьев, хоть это было и непросто. Инстинкт самосохранения обычно сильнее разума, так задумано природой.