Точка опоры

До Лозанны доехали на пароходе. Там остановились на неделю в дешевом пансионе. И туда долетела до них радостная весточка: Маняша освобождена.

- Теперь на душе немножко спокойнее, - сказал Владимир, провел рукой по лицу, как бы снимая крайнюю душевную озабоченность. - За маму спокойнее. С узелками к тюремным воротам будет ходить Маняша.

А Надежда уже обмакнула перо в чернила.

"Дорогая Марья Александровна, - писала она. - Как я рада! Теперь бы Аню только поскорее выпустили..."

Перо вдруг замерло на этом. Оторвав глаза от бумаги, задумалась:

"А Тоню?.. Неужели и против нее есть какие-нибудь улики? Вот Дмитрию труднее. Дознаются, что был делегатом съезда, могут надолго..."

Чтобы не волновать мужа, сдержала вздох. Он не теряет надежды, что всех освободят. Дмитрий ведь приезжал под фамилией Герца. И снова склонилась над листом:

"Только вот нехорошо, что у обеих у вас здоровье плохо. Отдохнуть вам непременно надо - главное, отдышаться на свежем воздухе, Киев все же город. Только вот лето на севере плохое - мама живет под Питером на даче у своих знакомых, так жалуется, что страшные холода и дожди.

...Сейчас мы в Лозанне. Уже с неделю, как выбрались из Женевы и отдыхаем в полном смысле этого слова. Дела и заботы оставили в Женеве, а тут спим по 10 часов в сутки, купаемся, гуляем - Володя даже газет толком не читает, вообще книг было взято минимум, да и те отправляем нечитанными завтра в Женеву, а сами в 4 часа утра надеваем мешки и отправляемся недели на 2 в горы...

...За неделю мы уже значительно "отошли", вид даже приобрели здоровый. Зима была такая тяжелая, нервы так истрепались, что отдохнуть месяц не грех, хотя мне уже начинает становиться совестно".

Надежда удержалась от подробностей. Почему зима была тяжелой и почему истрепались нервы, Марья Александровна поймет - до нее теперь уже дошла книга "Шаг вперед, два шага назад", да и многое она знает из рассказов Кржижановского. Хотя Глеб, став примиренцем, мог и умолчать о гнусностях, творимых меньшевиками.

Владимир время от времени подходил к окну, бросал взгляд на мелкую серебристую рябь Лемана, похожую на рыбью чешую, потом оглядывался на жену. У нее возле розовой мочки уха покачивалась тонкая прядь волос, она продолжала вести строчку за строчкой, словно нанизывала бисер:

"Маняше я напишу, вероятно, сегодня вечерком, а пока крепко, крепко вас обнимаю, мой дорогие, крепко целую.

Ваша Н а д я".

Выпрямилась на стуле. Владимир быстро подошел, взял перо из ее рук и, склонившись над столом, набросал внизу листа:

"Дорогая мамочка! Приписываю наскоро пару слов. Большущий привет Маняше и поздравление с свободой. Тебе надо непременно отдохнуть летом. Пожалуйста, переберитесь куда-нибудь на лоно природы. Мы гуляем и отдыхаем отлично. Крепко тебя обнимаю.

Твой В. У л ь я н о в".

С ними пошла Зверка. Так ласково они называли свою ровесницу Марию Моисеевну Эссен, участницу революционного движения уже далеких девяностых годов, когда под ее тайными письмами стала появляться подпись "Зверь".

Два года назад Эссен бежала из Якутки, где ей по приговору полагалось отбыть еще три года, и в Женеве, став большевичкой, подружилась с Ульяновыми. Последние месяцы жила в их квартире, помогала во всех партийных делах.

Они шли по берегу озера. Миновали окруженные виноградниками курортные городки Веве, Кларан, Монтрё. На противоположной стороне Лемана вонзились в синее небо острые шпили Савойских Альп.

На каждом шагу им встречались щебечущие студентки, разодетые туристы, медлительные рантье с тросточками. Зверка не останавливаясь прислушивалась к разноязычному говору, на окраинах присматривалась к недорогим пансионам, до крыш увитым плющом и с розами у входа. Вот здесь бы пожить месяц, покупаться в чистой, как хрусталь, воде!

Но Ульяновы шли, не задерживаясь в городках, и приостановились лишь тогда, когда прямо из озера, отбрасывая густую тень, поднялись мрачные стены страшного средневекового замка. Вода возле них была черной, как деготь. Таких ужасных тюремных стен Зверке не доводилось видеть на всем пути до Якутска. Слегка ахнув от неожиданности, она полушепотом начала повторять байроновские строки:

На лоне вод стоит Шильон;

Там, в подземелье, семь колонн

Покрыты влажным мохом лет.

На них печальный брезжит свет...

Колонна каждая с кольцом;

И цепи в кольцах тех висят;

И тех цепей железо - яд;

Мне в члены вгрызлося оно;

Не будет ввек истреблено

Клеймо, надавленное им.

Спустились, как в погреб, в леденящий каземат. Темно. Стены плачут холодными слезами. Едва угадываются потолки. Ржавеют цепи, которыми изуверы приковывали узников...

Скорей, скорей на свежий воздух! И ослепительный свет полыхнул перед глазами, заставил на время смежить веки...

Каменная дорога повела круто в гору, на перевал к долине Верхней Роны. Иногда дорогу теснили серые валуны, иногда подступали деревья, а на прогалинах радовали глаз щедрые россыпи цветов. Золотистые маки, кремовые лилии, голубые колокольчики. На тонких ножках покачивались синие аквилегии, похожие на бабочек, готовых взмахнуть крылышками и взлететь в воздух.