Точка опоры

К празднику купили еловую веточку и бутылку рислинга, настряпали пельменей. Рюмок по-прежнему не было, и Надежда поставила на стол чайные чашки, купленные по дешевке, и притом разные, одну даже без ручки. Выпили за Новый год, за здоровье, благополучие и успех всех родных. Оживленно вспоминали и шушенскую елку для деревенских ребятишек, и минусинский глинтвейн, сваренный Курнатовским, и каток на речке Шушенке, и большую поездку на охоту за зайцами.

Снова заговорили о родных. Мать встретит Новый год, вероятно, уже в Самаре, куда выслали Маняшу под гласный надзор полиции: пригубив рюмочку, сядет за свое пианино, — не могла же она расстаться с ним, конечно, перевезла из Москвы. А Митя? Возможно, на святки приедет к ним из Юрьева. Последний раз в студенческой форме: скоро станет врачом.

Марк, высланный в Сызрань, встретит Новый год в семье брата Павла. А Анюта?.. Очень жаль, что не приехала к ним — встретили бы вместе. Г де она? Все еще в Швейцарии или опять перебралась в Берлин?.. Разбросала их судьба по свету!

Нет, не судьба, а — борьба. Только борьба с самодержавием.

С тревогой вспоминали тех, с кем подружил сначала Питер, а потом — сибирская ссылка.

Удалось ли Кржижановским перебраться на Волгу? Целы ли они?.. Если переехали, подали бы голос. Ведь обещали твердо. Похоже, заметают следы перед таким важным переездом.

А Лепешинские отчего замолчали? Ни писем, ни корреспонденций. Это так непохоже на них. Пришлось в предновогоднем номере «Искры» напечатать строку для Лаптя: «2а 36. Ваше молчание очень тревожит нас». Ответа от Лепешинских пока еще нет. Но к ним должна наведаться Димка — расшевелит. Ни перед какой опасностью не остановится. Если надо, медведя из берлоги поднимет. Псковские неподвиги узнают об ее рейсах — устыдятся. И, надо думать, с прежним огоньком примутся за дело. Не могут не приняться.

И от выборгского токаря Оскара Энгберга уже несколько месяцев нет вестей. А начинал неплохо. Химией для писем овладел. Собирался съездить за «Искрой» даже в Стокгольм. Помнится, о заграничном паспорте написал: стоит пять марок. А последним письмом дал знать: «Следят жандармы». И все. Ни одной весточки. Жив ли?.. До боли жаль терять таких кремневых людей.

Бедняга Курчатовский все еще в Тифлисской тюрьме. Кажется, не миновать ему новой ссылки. Только бы не в Туруханку, не в самое гиблое место. С его-то здоровьем…

Сидорыч[22] все еще молчит, понятно, из-за болезни. А Старков?..

Нет, не ожидали они таких потерь. Теперь главная надежда на новых искровцев. Их уже много, молодых, энергичных, преданных.

— Вот за молодых-то теперь бы и в самый раз… — напомнила Елизавета Васильевна. — Даже я позволю себе еще немножечко…

— Да, да, — спохватился Владимир Ильич, взял бутылку. — Мы увлеклись воспоминаниями. — Быстро разлил вино. — За молодых! За Маняшу, Митю и всех вообще! Крепких и надежных!

Между тем Анна Ильинична вернулась в Берлин, где у нее была надежная квартира; сестре написала в Самару:

«С Новым годом, дорогая моя Марусечка! С Новым, хорошим и счастливым! Желаю тебе, чтобы в нем сбылось, во-первых, твое самое сильное желание, потом — второе по силе; потом — третье… И чтобы весь он был веселым и радостным, усеянным листочками клевера в четыре лепестка, которые, говорят, приносят счастье. Мои прошлогодние васильки были такими неудачными!.. Итак, всего лучшего, моя дорогушечка! Какая-то ты стала теперь? Изменилась, верно, с тех пор, как я не видела тебя. Жду с нетерпением вашей карточки… Смотри же, веселись на праздниках, Марусек мой хороший! Катайся на коньках, маскируйся! Еще раз всего лучшего, дорогая.

Твоя А.»

Анна Ильинична, занятая переводами для русских издательств, следила за немецкой беллетристикой, но в последние месяцы ничего яркого и оригинального отыскать не могла. Все попадалась под руки какая-то бестолковщина. Идейных же рассказов вовсе не было.

Но один рассказ, хотя и плоховатый, она все же решила послать сестре, — может, Маняша воспользуется им, сама переведет для какой-либо волжской газеты или покажет…

«Нет, нет, только не это… — одернула сама себя. — Нельзя волновать…»

И в конце письма сделала приписку:

«Мамочке только не давай переводить его, — он очень мрачный».

2

Россия встречала Новый год спустя тринадцать дней. И все, кому было дорого народное благополучие, беспокойно спрашивали: что несет он родной стране? Чем порадует, чем огорчит?

Радостей не предвиделось.

Либеральные газеты терялись в догадках, реакционные кормили читателей вяземскими пряниками, рассказывали голубые сказки.

А над страной сгущались грозовые тучи. От города к городу перекатывалась волна промышленного кризиса. Обанкротившиеся хозяева гасили одну домну за другой. Не появлялось больше новых нефтяных фонтанов, и сотни старых скважин не давали ни капли. Закрывались шахты, умолкали паровозы с остывшими утробами. Начинался топливный голод.