Точка опоры

— Приходи ко мне в пансион. — Назвала адрес. — Тут недалеко. Ладно? Володя, — кивнула брату, — надеюсь, найдет время проводить тебя. Уж там-то мы с тобой наговоримся.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

— Слепов, на выход! На допрос.

— Господи!.. Да когда же это кончится? — Феофил Алексеевич, невысокий, курносый, с проплешиной на круглой, как арбуз, голове, истово перекрестился. — Спаси и помилуй…

В коридоре спросил надзирателя:

— Скажи, почтенный, опять к самому Зубатову? Ради бога…

— Не могу знать… Давненько сидишь. Может, к жандармам уже твое дело пошло. От них спуску не жди.

— Да говорил же я: невиноватый. Видит бог, никакой вины за мной нет.

— Виноват, не виноват — про то начальство знат. Зубатов наскрозь видит… Да что я с тобой?.. — сам себя упрекнул надзиратель и прикрикнул: — Разговоры!.. Не положено.

Слепова привели в «предбанник» — в комнату Евстратия Медникова, ближайшего подручного начальника Московской охранки. Тот доложил «самому»; посторонившись, пропустил арестанта, мотнул головой: «Что-то долгонько с ним Сергей Васильевич?.. Почитай, целый месяц…»

У Зубатова было правило: не передавать дел в жандармское управление для формального дознания до тех пор, пока не просеет всех через свое сито и сам не «побеседует» с облюбованными арестантами. А «беседы» его порой затягивались на несколько часов. И нередко он, проводив «собеседника», хлопал Евстратия по плечу: «Ну, Котик, дело сделано! Запиши себе адресок, дай ему конспиративку». Но чаще всего выскакивал из кабинета раскаленный до красноты, сыпал матерные слова: «Попался орешек! Топором не расколешь!.. В департаменте не знают, каково нам… Так растак… Да подковы и те голыми руками гнуть легче…» Евстратий останавливал начальника:

— Не гневите бога, Сергей Васильевич… У лов-то немалый… А в департаменте, сами знаете, называют нас «академией сыска». На всю матушку Россию!..

— Заслуженно, Евстратушка! — Зубатов на секунду прикладывал платок к разгоряченному лбу и, успокаиваясь, возвращался в кабинет. А Евстратий Павлович спешил распорядиться, чтобы начальнику поскорее принесли стакан крепкого чая.

Пятый раз Слепов перешагнул порог зубатовского кабинета, в душе перекрестился: «Дай-то бог, чтобы все по-хорошему…»

Когда первый раз его ввели сюда, Зубатов глянул сурово:

— Кто такой?

— Слесарь, ваше… ваше степенство.

— Фамилию спрашиваю. — У Сергея Васильевича новые ботинки невыносимо жали ноги, и он с утра был так раздражен, что сдержаться не мог. — Имя, отчество? Подпольная кличка?.. Что там мямлишь? Язык проглотил, что ли?

— Нет у меня, ваше степенство, никакой клички. Как на духу перед вами… Слепов я… С завода братьев Бромлей.

— Ах, Слепов! Своей собственной персоной! Так, так. — Зубатов откинулся на спинку кресла, потер каблуком о каблук, приосвобождая ноги. — Давненько поджидаем тебя, Слепов.

— Чегой-то я не пойму… Вроде бы мы…

— Я тебя знаю. И твоих дружков по преступному сговору тоже знаю. У вас там на заводе Бромлеев революционная, как вы ее называете, пропаганда пустила глубокие корни. Но мы их вырвем. — Зубатов погрозил пальцем и кинжальным взглядом резанул по глазам. — Сознавайся, Слепов. Предупреждаю: только чистосердечное раскаяние облегчит твою участь.

— Да мне… Да я…

— Запираться будешь — в Сибирь закатаем. — Зубатов опять потер каблуком о каблук. — В Туруханск лет на пять. Или — в Якутку. Слыхал про такие погреба?

— Бог миловал… — Слепов прижал руки к груди. — Нисколечко не виноват я. Поверьте моему честному слову.

— Мы верим фактам о преступных замыслах. — Зубатов распахнул на столе папку, взял пачку листовок с лиловыми строчками. — Вот улики. Вещественные доказательства для суда. — Потряс листовками. — Вы задумали праздновать свое Первое мая. И по басурманскому календарю. Дескать, вместе с про-ле-та-ри-я-ми Европы. Бредили красными флагами. Замышляли против царя-батюшки!

Конопатое лицо Слепова покрылось испариной, и он, погладив горло, сдавленно выкрикнул:

— Подбросили… Верьте слову… Вот, — Слепов размашисто перекрестился, — вот вам крест. Подбросили изверги рода человеческого… И не мне одному…

— Знаю. Действовали скопом. А за это прибавят годика три. — Зубатов снова откинулся на высокую резную спинку кресла, самодовольно покрутил аккуратный усик. — Скажи, Слепов, почему у других мастеровых в инструментальных ящиках нашли по одному листку, а у тебя — вот! — целая пачка. Почему? Опять мямлишь. Нечем оправдываться. Понятно: не успел подбросить в другие ящики. Поймали с поличным. Теперь у тебя единственный путь для спасения — рассказать все, как на исповеди у священника.

— Да я бы, ваше степенство… Сто бы раз… Только невиноватый. И в мыслях не было. Я не какой-нибудь… Я истинно русский человек. Завсегда по воскресеньям к обедне… Кажинный божий праздник… И ноне к причастию… Хоть у отца Христофора спросите.

— Спросим, Слепов, всех, кто знает тебя. — Зубатов нажал звонок, встал, разминая ноги, и Медникову, показавшемуся в дверях, процедил сквозь зубы: — Посадить на хлеб и холодную воду. Пусть поразмыслит. Авось поумнеет. Ведь сообщники-то его уже сознались. А улики у нас в руках.