Точка опоры

— Какая узость! Вопиющее местничество! — возмущался Владимир Ильич. — Питерец забывает о Москве, москвич — о Питере, киевлянин — о всех, кроме своих земляков. Вместо общерусского дела и общероссийской социал-демократии пытаются развивать какую-то пошехонскую социал-демократию. Забывают, что в местном органе всегда будет страдать общеполитический отдел.

О необходимости борьбы с таким кустарничеством он писал в многочисленных письмах, которые Надежда каждый день отправляла по условным адресам. Но урезонить было нелегко. Особенно поражали своим безрассудным упрямством вильненцы. Там Сергей Цедербаум, младший брат Мартова, и еще двое таких же увлекающихся молодцов задумали выпускать свой местный печатный орган! Что-то невероятное! Ради чего? В лучшем случае ради каких-нибудь убогих и ограниченных двух-трех номеров в год для одного города!

Талантов у младшего брата пока незаметно, а самомнения еще больше, чем у старшего. С молодым зазнайкой нечего церемониться. Хотя вначале и не мешает извиниться за слишком резкие слова, если они проскользнут в письме. И резкие слова не могли не вырваться:

«Нелепо и преступно дробить силы и средства, — «Искра» сидит без денег, ни один русский агент не доставляет ей ни гроша, а между тем каждый затевает новое предприятие, требующее новых средств. Все это свидетельствует о недостатке выдержанности».

А подействуют ли эти слова на горячую голову? Покажутся ли убедительными? Пожалуй, полезно будет сослаться на Плеханова. И Владимир Ильич приписал в конце:

«Это письмо выражает мнение не только нашей группы, но и группы «Освобождение труда».

К бесчисленным заботам о газете добавлялись беспокойные думы о родных. Не проходило дня без того, чтобы не сверлили мозг тревожные вопросы о Маняше и Марке. Что там с ними? Неужели все еще не водят на допрос? Похоже, долгонько продержат их в темницах, как называет зять одиночки Таганской тюрьмы.

Судя по письмам матери, Марк исхудал, начал кашлять. Анюте об этом не сообщают, и он, брат, тоже промолчит, а то она, чего доброго, рискнет поехать домой. Там ее сразу упрячут в кутузку. Матери придется носить по три узелка к тюремному окошку.

Нет, нет. Ни в коем случае не сообщать. Пусть Анюта по-прежнему живет в Берлине. Понятно, тревожится за судьбу мужа и сестры. И за здоровье матери. Но что делать? В Германии для нее все же безопаснее. Если не выследят шпики да царская полиция не потребует выдать «преступницу».

Анюта осмотрительная. Сумеет вовремя скрыться, скажем, в Швейцарию… А подбодрить сестру необходимо. Но первым делом мать. Она всех с детских лет приучала к пунктуальности и отсюда так же, как, бывало, из сибирской ссылки, ждет от него писем в определенные дни. Считает часы, оставшиеся до прихода почтальона…

И на листок почтовой бумаги ложилась строка за строкой:

«Дорогая мамочка!.. Ужасно грустно было узнать, что дела наших так печальны! Милая моя, я не знаю уже, что тут и посоветовать. Не волнуйся, пожалуйста, чересчур, — вероятно, придирки к нашим со стороны прокуратуры представляют из себя последние попытки раздуть «дело» из ничего, и после неудачи этих попыток они должны будут их выпустить. Может быть, не бесполезно было бы тебе съездить в Петербург, если только здоровье позволяет, и пожаловаться там на такую невиданную вещь, как отсутствие допроса в течение шести месяцев. Это представляет из себя такой точно определенный и явно незаконный факт, что именно на него всего удобнее направить жалобу… Но есть, конечно, и соображения против поездки, результаты которой сомнительны, а волнения она причинит очень и очень немало. Тебе на месте виднее, стоит ли предпринимать что-нибудь подобное… Вот на отказ в свидании Маняши с Митей тоже следовало бы пожаловаться, потому что это, в самом деле, нечто из ряда вон выходящее…

Крепко, крепко обнимаю тебя, моя дорогая, и желаю быть бодрой и здоровой. Помнишь, когда меня держали, ты тоже представляла себе дело гораздо более серьезным и опасным, чем оно оказалось, а ведь по отношению к Маняше и Марку не может быть и сравнения никакого с моим делом! Что держат их столько, — это отчасти зависит, вероятно, от того, что арестованных масса и в деле все еще не могут хорошенько разобраться…

Еще раз целую тебя. Твой В. Ул.»

2

— Володя, смотри в окно! Вон, вон переходят улицу. Сюда направляются. Определенно — наши!

— Они!.. Грызуны!..

И Владимир Ильич так же, как когда-то в Шушенском, не успев надеть пиджак, бросился навстречу. За ним застучали по лестнице тонкие каблуки Надежды.

— Булку я сразу приметала!.. И по сердцу… будто электрическим током!

Гости уже успели войти в подъезд. Впереди полной, круглолицей и краснощекой, пышущей здоровьем дамы шел невысокий худощавый мужчина с маленькой, аккуратно подстриженной бородкой и крупными выпуклыми темнокарими глазами. По его смугловатому лицу разлилась безудержная улыбка, и он широко раскинул руки. Владимир Ильич, тоже с раскинутыми руками, метнулся к нему.

— Глебася!.. Дружище!..

— Володя!.. Здравствуй!..

Они обнялись и, похлопывая друг друга по спине, расцеловались.