Точка росы

— Это моя девушка. — Он сделал жест в сторону официантки, наливавшей пиво у барного «гусака».

— Поздравляю, — сказал Борька.

Парень застегнул олимпийку до горла, привстал, развернул стул и оперся локтями на спинку.

— А хули тогда вы её лапали?

— Мы? — поморщившись, спросил Борька.

— Моя Галка. — Парень извлёк из-за уха сигарету и погрозил нам ею.

Он прикурил.

— Значит, с Израиля?

— Нам ещё водочки, Галя, по сто пятьдесят, пожалуйста, — сказал я официантке, когда она обеспокоенно приблизилась к нашему столику.

Парень с ухмылкой потянулся приобнять её за талию.

Женщина отшатнулась и ударила его по голове пустой пивной кружкой, которую только что взяла с соседнего стола.

Парень упал навзничь, застонал не сразу.

— Серёжа! — бросилась к нему Галя.

Лужица крови, алый её глянец, казалась украшением на плиточном полу.

Компания за соседним столом тоже бросилась ухаживать за раненым.

Мы помогли Гале отвезти Серёжу на такси в травмпункт.

Швы накладывал фельдшер, пузатый, небритый, в чёрной водолазке под халатом.

Хотели уже ехать обратно.

Серёжа сидел на койке в шапке из бинтов и ощупывал голову.

Фельдшер закончил писать в журнале, достал из тумбочки бутылку коньяка «Шамиль», стаканчики, разлил.

— За Израи́ль, — торжественно произнёс он.

Мы переглянулись.

Фельдшер выпил.

Галя чокнулась с Борькой, потом со мной, многозначительно взглянув в глаза.

— Уважаю я вашу нацию, — сказал фельдшер, выдохнув и хрустнув яблоком.

— Спасибо, — сказал я.

— Игорь Матвеевич меня звать, — сказал фельдшер и снова разлил. — Как артиста Костолевского, легко запомнить.

— Ну, со свиданьицем, что ли, — выдохнула и выпила.

С койки раздался стон.

— Пошёл на ***, — отозвалась на выдохе Галя.

Серёжа улёгся и закрыл лицо руками.

Фельдшер рассказал, как в молодости работал в госпитале в Сирии во время войны с Израилем.

— Так что арабы боялись евреев, как собака палку, — подытожил фельдшер.

— Нас тогда ещё на свете было, — вздохнул Борька и переполз со стула на смотровую койку, где приладился валетом к Серёже.

— Очень уважаю вашу нацию, — покачал головой фельдшер.

— Пойдём, — встала Галя.

Я поднялся, обрёл равновесие и кивнул.

Утром я спустил ноги на дощатый пол, который видел впервые.

Крашеные доски пересекала лоскутная дорожка.

Рама окошка была переложена сугробами старой ваты.

За тюлем появлялись и пропадали прохожие.

Галя вошла и протянула две бутылки пива.

Я открыл одну об другую и сорвал пробку второй о спинку кровати.

— Самостоятельно живёшь? — спросил я, глотнув и снова чувствуя позыв к тошноте.

— А тебе-то что?

— В туалет сходить можно?

Галя презрительно пожала плечом.

Кое-как я нашёл в тёмном коридоре туалет и вернулся.

— Я сейчас умру, — произнёс я, допив пиво.

— Да помирай, не жалко, — хохотнула Галя. — Не умеешь — не берись.

— Строгая какая, — пробормотал я.

— Уж какая есть. Тебе замуж меня не брать.

— А собирался? — удивился я с опаской.

Взмаха руки с бутылкой я не заметил.

Просто что-то лопнуло у меня над головой, и я провалился в темноту.

Очнулся на стуле.

Надо мной стоял фельдшер Игорь Матвеевич и дрожащими толстыми пальцами поднимал вверх блестевшую нитку.

Борька тревожно заглядывал мне в глаза.

Галя ревела, сидя на кушетке.

Игорь Матвеевич шил молча, похрипывая одышкой.

— Я кипу потерял, — прошептал Борька, когда мы вышли и наобум двинулись по улице. — Нигде нету.

— Я сейчас умру, — тупо сказал я, чувствуя, как темнеет в глазах.

Я взял Борьку под руку, и мы побрели дальше.

Раввин Гуревич стоял на крыльце и менял лампочку.

Он заметил нас и застыл с закопчённой перегоревшей колбой в пальцах.

Мы остановились.

— Вот, Соломон Маркович, — доложил Борька, — привёл пострадавшего.

Я смущённо потрогал бинты на голове.

Гуревич прищурился и, ни слова не говоря, стал довинчивать лампочку.

Наконец, опустив руки, он снова посмотрел на меня и вздохнул:

— Говорил ведь, куда ж ты без шапки.

2016

Кефаль

И только в августе по городу разлетелся шёпот: к берегу подошла кефаль.

В ватаге друзей, путаясь в снастях донок, иногда взвывая от впившегося крючка, Семён несётся вниз по ярусам города к морю.

Полдневная духота оплывает по чаше ландшафта. На Мичманском бульваре лужи крошева сухой акации шевелятся и пересыпаются на новое место от случайного ветерка. Там и тут по косогорам цокают цикады. Мальчишки, едва поспевая корпусом за ступнями, мчатся вниз, слетают с Верхней Садовой: ограды над подпорными стенками, заросшие плющом и копнами дрока, памятники, камни бастионов, петли переулков и булыжные лестницы, едва проходимые от дебрей шиповника и ежевики, уютные тупики, стрельба бликов по окнам домов, подвесные мостки к парадным, резные балконы и дурманный чад жареной султанки, запах роз и помидоров — всё это бесследно рушится в их ощущениях и взглядах, с бешеной цепкостью вырывающих из перспективы бега ниточку равновесия. Море пока ещё невидимо живёт за Братским кладбищем, за Корабельной стороной.

И вдруг впереди — стоп, провал, неясная заминка: на пути громоздится нестройный вой духовых, по ухающему колесу барабана ходит войлочная колотушка, и медный блеск тарелки полосует зрачок.