Точка росы

И тут я обращаю внимание на странную вышку, стоящую посреди двора. Поначалу, из-за неполного освещения, я принял её за беседку, но, подойдя поближе, понял, что высота её огромна. Я беру у девушки фонарь и направляю луч вверх. Метель несётся густой пеленой поверх, скрадывая истинные размеры конструкции. Я справляюсь о её предназначении. Мустаф начинает что-то объяснять, но дочь вдруг кричит на него — и горячо, будто оспаривая то, что я мог подумать, говорит мне, что на этой вышке летом отец пьёт чай, а она смотрит в поле, на лес или читает. Оттуда на юг открывается отличный вид. Тем временем мы отходим в сторону, возвращаясь к нефтяному огню.

Я понимаю, что эта вышка связана с неким ритуалом, но держу язык за зубами. Не буровая ли? Канал для общения с недрами, с небом? Обернувшись, вдруг вижу, что вокруг этой сходящей на конус этажерки взметнулся снеговой шлейф, обвил её, сделав похожей на призрачную фигуру великана…

Поёжившись, я придвигаюсь поближе к огню.

В этом зороастрийском огне есть что-то необъяснимо затягивающее, совсем иное, чем в огне от лучины, свечи. Между ними такая же разница, как между пресной водой и морской.

Закрытый двор спасает от вьюги, но ночь уже примораживает, и я протягиваю к пламени руки.

Мустаф просит подождать, сейчас он принесёт угощение.

Когда её отец исчезает в пристройке, девушка берёт меня за руку. На её щеке, обращённой к огню, тают снежинки. От глаз её, в которые я посмел взглянуть, идёт разверстое сияние южного ночного неба.

Мустаф возвращается — и протягивает нам гранат. Розовый, шишковатый, он увенчан глянцевитой короной. Мустаф разламывает плод и ссыпает нам в ладони сияющие в отсвете огня кровавые зёрна…

Вскоре я прощаюсь, Мустаф выходит меня проводить.

Калитку я открываю с трудом, против ветра, белая мгла хватает меня за щёки, кутает в вихрь — и я вылетаю наружу, брошенный откатным порывом. Метель беснуется над полем, за забором я едва могу разглядеть свой автомобиль.

Мустаф не сразу отпускает меня. Подводит к хлеву — какое-то время фонарь пляшет в проёме двери — и вытаскивает за шкирку барана, поднимает, даёт мне на руки, как ребёнка.

Я отказываюсь.

— Господи! Да что я буду с ним делать?!

Мустаф объясняет, что мне не отступиться.

Я толкаю коленом прижавшуюся морду — и кричу:

— Как я его повезу?

Вместо ответа Мустаф ныряет в хлев и появляется с ножом в руке. Плещет фонарь, зажатый под мышкой, и Мустаф распрямляется, на вытянутой руке держа за загривок баранью башку.

Чёрное огромное пятно расплывается по снегу у меня под ногами — разверзается и глотает меня.

Мустаф проворно потрошит, подвешивает на крюк, просит меня посветить — и, подрезая вкруговую, стягивает изнанкой шкуру. В сарае поднимается вой, стук, рёв. Мустафа скалится улыбкой, приносит из сарая банку, сыплет на шкуру две полные горсти соли, завёртывает в неё тушу — и протягивает мне свёрток.

Меня мутит, волнует от тёплого, сладкого запаха, я становлюсь сам не свой и, желая всё это срочно пресечь, покоряюсь Мустафу.

Метель воет, толкает в грудь, хлещет по лицу.

Я укладываю барана в багажник — и меня выворачивает на бампер.

Утёршись снегом, я смотрю на Мустафа: за что? Он похлопывает меня по плечу.

Сажусь за руль, включаю мотор, но вдруг, замешкавшись, выскакиваю — и прошу Мустафа, раз уж на то пошло, дать мне ещё и голову.

Как букет, обернув газетой, я устраиваю её на переднем сиденье.

Трогаюсь. Мустаф идёт рядом, начинает отставать, гулко хлопает ладонью по багажнику и, взмахнув рукой, пропадает в мглистой черноте.

Ничего не вижу. Еду в сплошном буране. До окружной бетонки по прямой через поле километра два-три.

В потоках пурги, рукавами метущей по лобовому стеклу, мерещится чёрт знает что. Снежинки вертятся и нарастают до огромных хлопьев — будто чей-то мозаичный снежный лик, прижимаясь к стеклу, заглядывает мне в глаза, пытаясь свести с дороги.

Вдруг чудится, что мне наперерез кидается девочка. Я притормаживаю, машину несёт, зарывает, но девочка, ослепительно взметнувшись в свете фар, уносится в пургу. Или — что за мной мчится снежный гигант. Я наддаю, но, хохотнув и раззявившись, он сам уносится прочь.

Мне страшно, мне кажется, что вот-вот колею заметёт до непроходимости.

Но вот снежный колосс встаёт передо мной, не давая проходу. Его белый саван то сгущается и опадает, то взмётывается, разлетаясь. Он протягивает ко мне лапу, он что-то требует.

Я останавливаюсь, мне так страшно, что сводит в паху. Я смотрю на соседнее сиденье. Барашек внимательно выглядывает из газеты.

Я беру его в руки, сую за пазуху, выхожу. Вьюга воет и хохочет, рывком выдёргивая ручку двери. Открываю багажник, принимаю из него баранью тушу, отбрасываю в снег. Туша падает, вдруг встаёт на ноги и, обнявшись снеговым руном, кидается прыжками назад по дороге, но снежный вихрь подхватывает её — и уносит в белую тьму.