Точка росы

Каждый раз приезжая сюда, я чувствовал, что невольно зависаю на время над неким неизведанным провалом, дно которого мне никогда не разглядеть. И дело было вовсе не в том, что отдалённость, заброшенность мойки, сами мойщики с габитусом и выговором залётных гастарбайтеров — пуганых, загнанных, может быть, криминальных — заставляли насторожиться. И вовсе не в том, что мойщики и сама мойка с её располосованными, хлопающими резиновыми пологами, лужами, оживающими под ногами всхлипом в сливе, фартучными фигурами в болотных сапогах — всё это вызывало в памяти морг при «Склифе». «Серов! Бреем?» — так деловитый санитар в вязаной шапочке, в таком же мокром рубероидном фартуке выходил из-за тяжёлого, как китовая шкура, полога, за которым брызгал и бился тугой обмывочный шланг, — и зычно окидывал взглядом кучки людей, ожидающих выдачи родственного тела.

По дороге к моечному ангару меня нагнала из темноты низкая приземистая машина. Голубоватый, нестерпимый свет ксеноновых фар резал глаза так, что пришлось откинуть рычажок зеркала заднего вида.

Наконец я подъехал. Как всегда, тот же разводящий — мужичок с окладистой бородой, как-то по-особенному косолапый в своих резиновых высоких сапогах, — выступил из-за ворот и, воззрившись, с поясным поклоном пригласил меня внутрь. Он принял мой автомобиль как флажковый рулевой на авианосце, подманивая ладонями: «Вправо, влево, на меня, влево, прямо, прямо… стоп». Я дёрнул ручник, вышел, заказал коврики, пороги, влажную уборку панелей, велел пропылесосить салон и багажник — и направился в каморку для клиентов.

Там при распахнутом окне жужжал обогреватель и на экране ТВ бегали от ножниц помех футбольные фигурки.

Я было присел, но вдруг в ангар проник глухой утробный рёв мотора. Сдержанная дрожь пронизала стены и перегородки, словно огромная кошка принюхалась к моей кротовой норке. Я обмер. Животное повело носом, копнуло лапой — и всё стихло.

В кромешной тьме за окном сторожевая шавка, встрепенувшись после схода смертельной опасности, захлебнулась лаем.

Я потянул дверь на себя. За моим «пассатом» виднелся обтекатель какого-то спорткара. Я шагнул — вглядеться, но веер струи высокого давления рубанул воздух — и пошёл громом тесать коросту грязи — по колпакам, по коврикам, по крыльям моей машины. Облако брызг, влажно дохнув на лицо, наполнило туманом помещение. С удовольствием представив, как удивлюсь своему помытому коню, и предвкушая неприятное соседство владельца «Ламборгини-Дьябло», я вернулся к белому пластмассовому столику.

Вдруг сияние поглотило моё существо. Всё, что произошло дальше, поместилось в то бесконечное мгновение, в течение которого реакция взрывчатого вещества, согласно физике взрыва, распространяется вокруг, превышая вторую космическую скорость.

Она вошла стремительно, рея и развеваясь, как опоздавшая математичка — в класс, которому назначена казнь через годовую контрольную.

— Это ты открыл окно? — не глядя и не дожидаясь ответа: — Надо закрыть, замёрзнем, — взмахивает сумочкой, хлопает рамой, морщится, заметив, что стекло разбито.

«Да уж весна на дворе, теплынь» — но лезвие немоты отрезает мне голову, и к устам ангел смерти прикладывает свой раскалённый клинок.

Она присаживается на краешек табурета, подцепляет ногтем журнал:

— Ну, что здесь нам пишут, — сводит брови.

И тут с меня сходит прозрачный яркий лёд, сковавший мозг, дыханье.

Божество, смилостивившись, разоблачило себя. Никчёмное устройство жизни аляповато проступило в сверкающей пустоте, мрамор потеплел и стал податлив прикосновению.

Я увидел дом Мирзахани. Я увидел, как она — драгоценная безделица персидских крезов — выходит из хрустального парадного. Той-терьер с заколкой на чёлке, мельтеша и суетясь по обеим нуждам, переплетает поводком её бёдра. Потом она сидит в скверике у бронзовых ног «Витязя в тигровой шкуре»; солнечная листва лепечет над ней. И сущность божества вновь тайно вселяется в неё, на несколько минут, — пока она молчит спросонья, вялая, неопороченная явью, покуда в её зрачках ничего не отражается, кроме этого штилевого утра, пятен солнечного света, деревьев, окон, неба.

Она переводит взгляд с журнала на футбол, скучает. Смотрит мельком на меня, потом долго в журнал. Я содрогаюсь, когда вижу, как приоткрываются её губы.

Вдыхаю свежеющий воздух из окна — и, опьянев, говорю:

— Март! Вы слышите — этот запах? Запах ветра, запах талой воды и мокрых веток.

Взгляд вспышкой наполняет каморку, но лишь позолотив, обмакнув, схлопывается, как рожки улитки. Во мгновение ока я проваливаюсь в крохотную крапинку на её радужке глаза.

Меховая безрукавка, белоснежная блузка, кружевные, широкие, наотлёт, рукава; тугие джинсовые бриджи — до филигранных золотых лодыжек; пшеничные волны изощрённо убранных волос; огромные глаза; а ещё — слепят перстень, и широкий браслет, и серьги.