Точка росы

Вот уже месяц я скитался по югу страны, кочевал с комбината на комбинат, пытаясь спасти уникальное оборудование. Несколько сатураторов с числовым программным управлением наш институт пытался внедрить в производство сахара перед самым развалом государства. Как молодой специалист, единственный в опустошённом отделе, я был обречён на выполнение приказа. Признаться, мне было по душе предаться этой авантюре — мотаться по Одесской области и Бессарабии, шарахаясь среди военизированного карнавала, царившего вокруг. На правом берегу Днестра ревели митинги, скандировавшие: «Чемодан! Вокзал! Россия!» На левом мотопехотные командиры охотно позировали на броне ошалевшим стрингерам.

Дважды, размахивая над головой майкой, я проходил между блокпостами по заминированному мосту в замотанную колючей проволокой темень. Трижды под гирляндами трассирующей перестрелки переплывал на плоскодонке Днестр. Ночевал где придётся — в заводских общагах, на берегу реки, в садах. Карманы мои были набиты министерскими ксивами, имелось даже письмо из президиума Академии наук. Патрули норовили использовать их по назначению, но на всякий случай меня отпускали, прежде обыскав на предмет фотоаппаратуры и валюты. Скоро я выучился и уразумел: две бутылки водки «Зверь» — вот мой мандат, мой пропуск в веселящий ад.

Вдали от Бендер третий день я наслаждался миром. «Дизель» часто останавливался, тормоза выдыхали компрессорной дрожью. Машинист прохаживался вдоль четырёх вагонов и докуривал на подножке, посматривая на семафор. Наконец зелёный луч трогал зрачок, и крупные звёзды вновь плелись над полем.

В Котовск я направлялся из любопытства. Старый мастер сахарного завода в Умани, которого я подкупом сумел подбить на демонтаж нашей установки, рассказал мне о мумии Котовского, обтирая порезанную руку смоченной в соляре ветошью. Застреленный в 1925 году легендарный комкор по требованию своих подельников из 17-й кавдивизии был забальзамирован и помещён в личный мавзолей, улёгшись таким образом в один ряд с Лениным, Мао, Хо Ши Мином, Ким Ир Сеном и хирургом Пироговым. В 1941-м бетонную пирамидку взорвали румынские войска, а мумия Котовского оказалась в яме, куда сбрасывали тела расстрелянных евреев. Местные жители вынули половину атамана и где-то припрятали. Буря нового времени вновь вынесла мумию Котовского на всеобщее обозрение — в недавно отстроенный склеп. К его бронированному окошку нынче открыт свободный доступ.

Образ лихого героя Гражданской войны был знаком мне с детства. Мне показалось забавным взглянуть в белые глаза атамана — глаза анархии и разгула, по новой захлестнувших эти края.

Смотаться в Котовск казалось лёгким приключением, и я его предпринял, как только выдались несколько свободных дней перед уже маячившим возвращением в Москву.

Народ в вагоне ехал дружно, выпивали, кусали помидоры, лущили зубки чеснока, скромничали, хвалили пироги. Сидевшая напротив девушка — смуглый овал лица, вся долгая, здоровая — внимала скороговорке, которой сыпала кругом её соседка — конопатая толстушка: мокрый рот, короткие ляжки ёрзают по сиденью, озорно посматривая, она беспрестанно перебрасывала косицу с плеча на плечо. Подруга её была исполнена величавости, в которой мерцало смущение, вдруг сменявшееся грубостью. На коленях обе девушки держали корзины, затянутые марлей, на которой скарлатиною проступали пятнышки ягодного сока.

У сёл остановка рождает столпотворение. Люди спрыгивают и загружаются, осторожно передают ящики, тюки. Златозубые цыганки прохаживаются мимо вагонов, покрикивают:

— О́д-ка, о́д-ка, ци́-гареты, ци́-гареты.

Машинист следит за погрузкой, время от времени гаркает: «Ну що, усi залiзли?» И старухи поспешают, уважительно подгоняют друг дружку, подбирают подолы — и, не хуже молодух, взлетают на подножку, схватившись обеими руками за поручни.

Прежде чем тронуться с места, машинист даёт гудок. Вагоны стучат и дёргаются, бабы заполошно орут, сообща виснут на стоп-кране. Машинист равнодушно выходит покурить.

Сумерки насыщаются синевой, пассажиры затихают, вслушиваясь в певучий лязг, вкрадчивый постук колёс. Стремнина волос каштаново колышется, застилает глаза. Красный платок пылает медленным раем. Груди раскосо ходят под сарафаном, когда она оттягивает для продува лямки. Ткань почти не опадает… Складки оправляются, кружится голова, я высовываюсь по пояс в плывущую степь. Ночь пахнет тёплой полынью, терпкой пылью. Сажусь, не знаю, куда деть руки, ловлю проворный взгляд.

С большого её пальца, как с бойка, летят чёрно-масляные, с блёстками соли «сэмочки». На нижней губе — крапчатая шелуха. Тыльной стороной ладони она ловко снимает холмик и отряхивает за ползущее окно.

В вагоне давно уже стемнело, притихшая живая теснота покачивается, сопит.

«Дизель» встаёт у большого села на окраине Котовска. Здесь вагон опустошается. За плетнём нестройно рассыпается лай собак.

Сады лиловым валом накатывают на беленькие хаты. Южная горячая тоска обнимает за плечи, теснит грудь.

Тётка пробегает по вагонам, заглядывает под лавки:

— Серьожка, Серьожка! Куды ж ты провалился, окаянный?